Журнал: № 4 (192), Апрель, 2010

С.П. БЕЛИНСКИЙ

Н.Д. Спирина и С. Белинский. 1969

Святослав Павлович, расскажите, пожалуйста, о годах Вашей учёбы в классе Наталии Дмитриевны.

Я пришёл в класс Наталии Дмитриевны, когда уже немного умел играть на фортепиано, мне было лет десять-одиннадцать. В то время у неё были ученики в основном постарше меня.

Многие ребята, с которыми я учился в общеобразовательной школе, тоже начинали учиться в музыкальной школе, но, как это часто бывает, через год-второй бросали. У меня тоже было желание бросить, но я был довольно обязательным — такой характер. Конечно, мне не очень нравилось ходить в музыкальную школу, потому что играть я ещё толком не умел, удовольствия от игры не испытывал; мои сверстники убегали играть в прятки, в «казаки-разбойники», а мне нужно было идти в музыкальную школу, да ещё порой выслушивать, что я не очень хорошо что-то выучил и т.д. Но уроки Наталии Дмитриевны мне нравились. У меня не было страха, что я чего-то не сделал, не выучил, как это бывает у детей, так как она очень мягко, душевно ко мне относилась, и меня это сразу расположило к ней.

Она никогда не наказывала, не ставила двоек, но, конечно, могла пожурить: «Ну что же ты, Слава...». Я как-то сразу поверил ей и понял, что огорчать её не надо, и стал учиться у неё с другим настроением, чем у предыдущих учителей.

Когда Наталия Дмитриевна предлагала мне ра­зучить какую-нибудь пьесу, то перед этим обязательно проигрывала её — а играла она совершенно замечательно. Мне эти пьески всегда нравились, видимо, она подбирала их не просто так, а давала те, которые ей самой были по душе. В какой-то момент она подметила, что мне нравятся полифонические произведения.

Как сейчас помню, я играл одну из маленьких прелюдий и фуг Баха: там всего четыре строчки, но пьеска была в три голоса, и главное было — услышать их одновременно. Я помню, как долго мы бились над ней — то Наталия Дмитриевна один голос сыграет, а я другой, то она играет партию левой руки, а я — правой, и наоборот. И когда много лет спустя я встретил эту вещь в нотах, то сразу сыграл её — вспомнил, как мы с Наталией Дмитриевной её учили.

Помню, как Наталия Дмитриевна дала мне первое летнее задание — нужно было разучить какие-то вещи. Как обычно, летом мы уехали в Крым, где пианино не было. Но я к этому очень ответственно подошёл: попросил свою бабушку, чтобы она пошла к соседке, с которой она была не очень хорошо знакома, и договорилась с ней по поводу занятий. Бабушка не хотела, но я настоял, и она пошла и договорилась. Я приходил к этой соседке каждый день минут на сорок, как и говорила Наталия Дмитриевна: «Ты бегай, гуляй, но ты же не будешь всё время гулять, минут по сорок в день потрать, пожалуйста, на занятия». И в конце концов я выучил эти вещи; мне ещё повезло, что квартирантка у этой соседки была молоденькой учительницей музыки, и она мне помогала. И когда я принёс разбор Наталии Дмитриевне, она была поражена, потому что многие ребята, получившие задание на лето, никуда не уезжали, и у них было фортепиано, — но они-то этого не сделали. А вот сознательный Слава сделал, причём, мало того, он всё наизусть аккуратно сыграл. Наталия Дмитриевна развела руками и сказала: «Да, Слава, ты меня поразил». Мне, конечно, было очень приятно. И все эти вещи я помню до сих пор — рондо из сонаты Бетховена, ещё пара пьес и этюд Черни.

У Наталии Дмитриевны была хорошая фонотека. Как-то она дала мне прослушать, как Святослав Рихтер играет произведение, которое я разучивал. Тогда я понял, что так я никогда не сыграю, даже если окончу музыкальную школу. Он играл так легко, что о такой игре можно было только мечтать. Наталия Дмитриевна сказала: «Ты видишь, Слава, — эта вещь за четвёртый класс, а он так замечательно её сыграл! Ты стремишься играть очень трудные вещи, просишь, чтобы я тебе дала их разучить, а ведь главное — как сыграть». Я понял, что она права — куда торопиться, сыграю простую пьесу, но сыграю хорошо. Качественная игра — это было главное для Наталии Дмитриевны. Если она понимала, что человек не справляется с вещью, то отставляла её.

У Наталии Дмитриевны был индивидуальный подход к каждому ученику. Она говорила, например, что Оле больше удаются пьесы быстрые, экспрессивные, а другая девочка была, скажем, более лиричная, и Наталия Дмитриевна старалась давать им именно такие произведения.

Мне она давала разные вещи, в том числе полифонические, таких композиторов, как Гендель и Бах. Я думаю, что полифонию надо любить, чтобы хорошо исполнить. Наталия Дмитриевна, как я понял, очень любила полифонические произведения.

Меня она как-то выделяла из всех, мы много говорили с ней по душам, ходили на концерты. Однажды она предложила: «Давай, Слава, я возьму абонемент, и мы будем вместе ходить на концерты камерной музыки». И мы ходили и слушали, хотя камерная музыка сначала мне не очень нравилась, ведь человек должен созреть для неё. Когда я слушал эту музыку, у меня даже порой ноги отнимались, потому что сидеть и не двигаться было довольно трудно. Но я честно приходил и говорил, что мне это нравится.

Наверное, больше из любви к Наталии Дмитриевне?

Может быть, и так, потому что Наталию Дмитриевну я очень полюбил, и мне нравилось ходить к ней на уроки. И Наталия Дмитриевна ко мне была расположена, вероятно, потому, что я был самым маленьким в классе, все остальные были постарше.

Выступал я не очень удачно, хотя у неё на уроках мог играть хорошо. В общем я играл неплохо, но на академическом концерте почему-то терялся, очень волновался и довольно часто не показывал того, на что был способен; получал я не выше «четвёрки», тем не менее Наталия Дмитриевна меня не укоряла.

Однажды я спросил Наталию Дмитриевну, кончала ли она консерваторию. Она сказала: «Да, кончала». Потом я узнал, что она училась в классе известной в Харбине пианистки Диллон. Я думаю, что это даже выше, чем консерватория, так как она училась у знаменитого педагога, многие ученики которой пошли по музыкальной стезе и добились больших результатов (среди них был А. Ведерников, впоследствии очень известный исполнитель). Наталия Дмитриевна играла замечательно. Судя по тому, какие произведения она исполняла — произведения самого высокого класса, школа, которую она закончила, была очень хорошая.

Моя первая учительница была очень молодая, экспрессивная, она только что закончила консерваторию. Когда я играл не так, как нужно, она кричала на меня: «Слава, у меня из-за тебя заберут диплом!». И я очень боялся играть плохо. Одна девочка вообще бросила музыкальную школу, она говорила: «Я не могу, когда учитель кричит, — у меня просто руки отнимаются».

Наталия Дмитриевна никогда не кричала, была очень спокойная и выдержанная. Дождавшись, когда я закончу играть, она говорила: «А давай, Слава, попробуем вот так сыграть, а вот здесь немного громче» и т.п. Она всё аргументировала, объясняла. Наталия Дмитриевна показывала разные упражнения для разработки пальцев, потому что пальцы связаны общей кистью и трудно двигать каждым отдельно; она говорила: «Не обязательно всё время сидеть за фортепиано. Когда ты кого-то слушаешь, можешь поставить пальцы на стол и поднимать то один, то другой. Так и время не потеряется, и ты сможешь разработать каждый палец».

Она никогда никого не назвала плохим словом. Единственно, когда ты провинишься, она могла за­мкнуться, и становилось понятно, что ты её огорчил. Огорчил своей плохой игрой или тем, что не так что-то сказал. Тут особых извинений говорить не надо было, нужно было просто исправлять: если сыграл плохо — так, пожалуйста, сыграй получше. Но я надеюсь, что по большому счёту я никогда не огорчал её, потому что человек она была очень душевный. Наши родители тоже очень её любили, часто приходили к ней, советовались, как лучше поступить.

Наталия Дмитриевна каждый год обязательно устраивала концерты класса, где обычно играли те вещи, которые получались у учеников наиболее хорошо, на этих концертах присутствовали и родители. На академконцертах были только учителя и учени­ки. Ещё у нас проходили концерты класса, на которые родителей не приглашали. Наталия Дмитриевна считала, что перед академконцертом должно быть обыгрывание, и каждый из нас играл что-то своё, а другие голосовали. Тем, кто сыграл лучше, она из фонда класса покупала ноты; где она доставала их — непонятно, потому что у нас всё было тогда в дефиците. Эти ноты она вручала самым лучшим — этот набрал больше всего голосов и получил первое место, этот второе и т.д. Было очень интересно. У меня осталось несколько подписанных нотных сборников. Если я их найду — обязательно передам вам. Эти ноты, конечно, дороги мне как память, но им место в Музее. Музей — он для всех и надолго.

В отличие от других педагогов, Наталия Дмитриевна не давала ученикам вещей, которые были у всех на слуху, таких как «Лунная соната» Бетховена, «Турецкое рондо» Моцарта, вальсы Штрауса, «Италь­янская полька» Рахманинова. Она понимала, что, если дети музыкой интересуются, они сами потом их разучат и будут играть.

Когда Наталия Дмитриевна уходила на пенсию, мы все собрались и решили сыграть те произведения, которые сами разучили. И каждый по такой пьесе сыграл. Ей было очень приятно, ведь в музыкальных школах не было принято, чтобы ты сам что-то выучил и показал, школьная программа есть школьная программа. Наталия Дмитриевна была очень тронута нашим прощальным концертом.

Сколько человек было в классе Наталии Дмитриевны?

У неё в классе было человек пятнадцать, это было обычное количество для учителя, работающего на полную ставку, потому что больше — уже очень тяжело. Когда Наталия Дмитриевна заканчивала работать, все её ученики были старшеклассниками. Они уже хорошо играли, поэтому концерты были очень интересные. В классе были девочки, которые избрали своей профессией музыку. Ира, например, потом преподавала в музыкальной школе.

Встречались ли Вы с Наталией Дмитриевной после того, как закончили школу?

Встречались мы частенько. Потом мои дети тоже учились в музыкальной школе. Наталия Дмитриевна как-то раз была на концерте в Доме учёных, где моя старшая дочь играла скрипичный концерт Мендельсона с оркестром А. Каца. Наталия Дмитриевна сказала тогда: «Хорошую дочку вырастил».

Хотя мы в школе говорили с ней в основном о фортепианной музыке, я понял, что скрипку она тоже очень любила. Ученица Наталии Дмитриевны Рита Робинсон и её брат Борис (который учился на скрипке) играли дуэтом: скрипка и фортепиано. Они довольно хорошо играли. Борис сейчас профессор консерватории.

Однажды девочки, которые учились у неё, позвонили мне и предложили пойти к Наталии Дмитриевне на день рождения. Она ждала нас, испекла пирог, который я до сих пор помню. Каждый рассказал о себе. От этой встречи осталась фотография. Мы уже были взрослые, я заканчивал университет. С детства я интересовался математикой и в университет поступил на математический факультет, закончил его и сейчас преподаю математику. Но музыка — она как вошла тогда в мою жизнь, так и осталась.

К сожалению, сейчас сплошь и рядом звучит то, что я не могу назвать музыкой, хорошей музыкой. Если всё время давать на радио, по телевидению такую музыку — не очень высокого класса, — какое же поколение будет воспитано? Я думаю, Наталии Дмитриевне это тоже не понравилось бы.

Я часто вспоминаю её, особенно когда мне попадаются произведения тех композиторов, о которых мы с ней беседовали. Как ни странно, наши с Наталией Дмитриевной вкусы были очень близки, так как те композиторы, которые нравились ей, — нравятся и мне. Она, конечно, была воспитана на композиторах-классиках. Это Гендель, Бах, Моцарт, Бетховен, из них даже трудно кого-то выделить, хотя Баха я поставил бы на первое место.

Конечно, ей были интересны и современные композиторы. Очень нравился ей Глиэр, и я помню, что мы играли несколько его произведений. Один раз она дала мне пьесу Прокофьева «Ходит месяц над лугами». Эта вещь мне не нравилась, Прокофьева я недопонимал. Но Наталия Дмитриевна сказала, что это интересная пьеса и её можно даже назвать полифонией. И, что удивительно, — это была единственная вещь, за которую мне на академконцерте поставили «пятёрку». Видимо, я исполнил её так, как просила Наталия Дмитриевна: «Месяц ходит над лугами спокойно, вот так ты и должен её сыграть». Так я и сыграл, и за все остальные пьесы у меня были «четвёрки», а за эту «пятёрка». Больше на академконцертах «пятёрок» у меня не было.

В классе мы часто играли ансамбли. Я играл с Андреем Мальцевым. Всё началось с произведения Прокофьева «Монтекки и Капулетти». У Наталии Дмитриевны были ноты для ансамбля в четыре руки, такие ноты достать было трудно. Она очень трепетно относилась к ансамблям, хотя на академконцерте играть их не надо было, но такой предмет был, и оценку за него надо было получить. Андрей обычно брал более сложную партию, потому что он шёл впереди меня на два класса. Мне доставалась менее техничная партия, и в общем мы играли неплохо. Наталия Дмитриевна была довольна, особенно когда мы репетировали. Бывало и так, что мы говорили, что будем репетировать, а на самом деле я приходил к нему и мы занимались совсем другим. Но потом Наталия Дмитриевна нам всё-таки объяснила, что это очень важная вещь, что надо сыгрываться, это не просто так: ты выучил, другой выучил, и вы сели и сыграли. Нет, нужно, чтобы всё звучало так, как будто играет один человек, — говорила она нам.

Слева направо: Андрей Мальцев и Святослав Белинский. 1963 – 1964 гг.

Святослав Павлович, как бы Вы определили принципы обучения детей, которыми руководствовалась Наталия Дмитриевна?

Может быть, главный принцип был такой — чтобы детям было интересно. Ребёнок должен не просто что-то отыграть, нет, он должен так исполнить, чтобы действительно было приятно и интересно его слушать. Почему не всегда бывают интересны концерты детей музыкальной школы? Потому что они в каком-то смысле отрабатывают; есть даже такое выражение: сыграть «по-школьному» — это когда сыграно неплохо, но без души. А когда Наталия Дмитриевна что-то объясняла — у неё загорались глаза, и у меня было такое впечатление, что она как-то сразу оживала, оживлялась, и я тоже этим проникался, и мне действительно становилось интересно.

Её заинтересованность передавалась, понимаете? И конечно, у детей не должно быть страха. Когда ребёнок не выучил, получил «двойку», его пропесочили — вот тебе «двойка» в дневнике, покажи родителям и т.д. — это называется «метод кнута». А у Наталии Дмитриевны был скорее «метод пряника», то есть было так: если ты не сделал дома — значит, будем делать на уроке. А если хорошо сделал — она всегда умела похвалить. Не то чтобы она восторгалась, нет, достаточно было того, что она одобрит, и ты понимал, что это — высшее, что может быть. Она могла сказать: «Да, это ты сыграл хорошо».

Она не играла никакими чувствами, просто делала всё от души, и это было видно. Знаете, дети ведь очень наблюдательны; я видел, что ей всё интересно, и это передавалось мне. И я действительно стал заниматься с интересом. Когда я к ней пришёл в четвёртый класс, мой уровень был не выше второго-третьего класса. Учился я у Наталии Дмитриевны в общем-то недолго — три года, и за это время и техника, конечно, подросла, и понимание музыки. В эти годы человек всё впитывает, как губка: если ему что-то интересно — он хорошо и быстро всё впитает. А тут ещё педагог хороший попался. Дело в том, что Наталия Дмитриевна была не просто замечательным педагогом (в школе были хорошие учителя, и у них тоже хорошо играли). Меня заинтересовал сам человек. Я отметил, что она была ни на кого не похожа.

Наталия Дмитриевна проявляла такой интерес к музыке! Про другие интересы я совсем не знал. Не знал, что она пишет стихи, не знал, что она является рериховедом. Даже как-то удивительно — она нигде никогда не проговорилась об этом.

Сложилось так, что в 1966 году Наталия Дмитриевна ушла на пенсию, и весь класс расформировался. Мне дали другого педагога, но я всё-таки бросил школу. Конечно, я бы не ушёл и закончил её, если бы Наталия Дмитриевна осталась.

Всё, что связано с ней, я запомнил. Про всех своих школьных учителей я могу сказать меньше, чем про неё одну.

Таким в моей памяти остался этот удивительный человек — Наталия Дмитриевна.

Интервью взяли Т. Бугаева, С. Деменко

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: