В 2002 году в преддверии 100-летия со дня рождения Ю.Н. Рериха сотрудники Сибирского и Уральского рериховских обществ побывали в Москве и Санкт-Петербурге, где встретились с теми, кто близко знал Юрия Николаевича в годы его жизни в Советском Союзе.

Предлагаем читателям несколько интервью, записанных О.А. Ольховой и В.Ф. Черниковой. Интервью публикуются впервые.

I. «Настоящий аристократ духа»

А.Н. ЗЕЛИНСКИЙ, доктор исторических наук, г. Москва

Юрий Николаевич был здесь, в музее моего отца*, один раз. Точно скажу когда — 10 декабря 1958 года. Здесь в журнале остались данные о нём: дата рождения — 1902-й, место работы — Институт востоковедения Академии наук, специальность — филолог, партийность — беспартийный. И его драгоценная для нас подпись. Я помню, как рассказывал ему о разработках моего отца, связанных с противогазом, который спас сотни тысяч жизней ещё в Первую мировую войну.

Я благодарен судьбе за то, что Юрий Николаевич согласился быть руководителем моей дипломной работы: он был моим не официальным руководителем, но фактическим. Почему неофициальным? Вам это покажется очень странным, но в 1960 году в Московском университете было одиозным иметь руководителем Юрия Николаевича Рериха, потому что он приехал из-за границы и неизвестно, что за этим стоит. По странному совпадению, в день защиты моего диплома были его похороны...

Как называлась Ваша дипломная работа?

«Памир и Великий шёлковый путь». Кстати говоря, эта тема была тем мостом, благодаря которому я смог вообще встретиться и заговорить с Юрием Никола­евичем. И она же стала темой моей кандидатской диссертации. А моим официальным руководителем был Лев Николаевич Гумилёв — сын Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Он очень любил Юрия Николаевича, очень высоко его ценил. А Юрий Николаевич тогда поддерживал Льва Николаевича, который в 1956 году только вернулся из мест не столь отдалённых и в 1960-е годы только-только начинал печататься, не работать, а печататься. Он накопил огромный материал и потенциал, но был ещё на положении полуизгоя, и ему было непросто в те годы утвердить себя в нашей жизни.

С Юрием Николаевичем мы познакомились весной 1958 года, 28 мая, на заседании Московского клуба туристов у Заставы Ильича. Два года мы с ним общались и виделись достаточно часто. К сожалению, в первый год его жизни здесь нас судьба не сталкивала. Итак, когда мы с ним встретились первый раз, несмотря на то, что он уже год прожил в другом климате, во всех смыслах этого слова, он оставлял впечатление совершенно цветущего человека: у него был потрясающий цвет лица. Ему тогда было 56 лет, и было такое ощущение, будто он только что спустился с Гималаев. Исключительное, колоссальное излучение жизненной энергии. И конечно, чувствовалось какое-то очень высокое духовное излучение, если можно так сказать.

Первый раз я был у Юрия Николаевича, наверное, летом 1958 года — на Ленинском проспекте. Когда он приехал, вскоре получил там квартиру. Квартира была небольшая для его колоссальной библиотеки и огромного количества картин, и было просто нереально разместить их там, но пришлось как-то, хотя и было очень сложно.

Что должно было сделать правительство, когда приехал человек такого масштаба? Дать ему сразу звание академика, а у нас два года тянули с присвоением доктора наук. Наконец, два года спустя, он получает диплом доктора наук, ему вручают торжественно... Это Юрию Николаевичу Рериху — учёному мирового масштаба! Ему надо было дать особняк, где он мог бы поместить свою колоссальную библиотеку, картины, создать ему максимальные условия жизни, а ему дали обычную четырёхкомнатную квартиру, где едва можно было повернуться. Он спал на раскладушке в комнатке — просто клетушке. Но в общем-то всё это не имело значения, когда мы с ним встречались и беседовали. Когда я сидел у него в кабинете и мы разговаривали, все эти мелочи жизни таяли как туман, и в памяти оставались только его интеллект, его сердечность, его глубочайшие познания. Я бы сказал, это была роскошь общения, и даже не роскошь, а что-то другое, что невозможно передать, — общение с исключительным человеком.

Потом мы пили чай в другой комнатке, где жили «сёстры» — так Юрий Никола­евич их условно называл. Это были две помощницы, которых Рерихи взяли на пути в Монголию. Тогда это были молоденькие девушки, они помогали в экспедиции, потом они стали как бы членами семьи, но они не могли стать полноценными членами семьи, потому что у них не было образования и культуры. Увы, это слишком невосполнимая вещь. Тем не менее они выполняли свой долг, помогали.

Мы пили чай — Юрий Николаевич привёз из Индии какие-то особые чаи. И знаете, попьёшь этого чая, и потом, когда обратно едешь, впечатление такое, что земное притяжение в значительной степени ослабевает, летишь как на крыльях. Дело было, конечно, не в чае, а в общении с Юрием Николаевичем — видимо, он мог передать очень много своей энергии.

О чём мы с ним говорили? О Востоке, о кочевниках, о Китае. Он говорил, что тем, кто хочет изучать Центральную Азию и её историю, необходимо изучать китайский язык. Сам он прекрасно знал китайский, иероглифику знал. Вообще был глубочайшим полиглотом. Он много говорил о своих впечатлениях, связанных с Советским Союзом, в котором он оказался так неожиданно и куда давно стремился. Он попал сюда только благодаря расположению Н.С. Хрущёва, который в тот момент дал своё добро.

Правда, его пригласили как учёного мирового класса, а встретили как рядового советского учёного средней руки. Отношение к нему в институте, я считаю, было глубоко возмутительным. Такие крупные учёные, как Николай Иосифович Конрад, которого Юрий Николаевич знал, и другие учёные, были настолько скованы грузом прошлого и своих собственных мучений (тот же Конрад был в лагерях, многие ученики его тоже пострадали), что побаивались входить с ним в контакт. Повторяю, побаивались. И когда я принял большое участие в похоронах Юрия Николаевича, на меня смотрели как-то странно: почему этот молодой человек так активно участвует? видимо, у него какое-то разрешение, может быть, он связан с органами?.. Настолько было сложно в те годы.

Юрий Николаевич, с одной стороны, был глубоко счастлив, что вернулся на Родину, — он этого не скрывал. Но одновременно он был, особенно в последний год, глубочайше разочарован — не страной, не людьми, а разочарован приёмом тех властей, с которыми он должен был иметь дело каждый день. Он же не мог всё время писать в правительство или звонить, жаловаться, что-то просить. Он словно стоял перед какой-то стеной. И частенько мне говорил: «Скажите, Андрей Николаевич (несмотря на мой возраст, он называл меня по имени и отчеству), почему так трудно всё? Почему я часто ничего не понимаю? Почему не могу осуществить то, что хочу?» У него ведь были колоссальные задачи и огромные наработки, огромный научный задел.

Так, «Историю Средней Азии», к которой я сейчас пишу предисловие и которую должны издать (это около тысячи страниц), он не мог довести до конца, то есть не мог найти людей, которые бы помогли ему закончить макет книги — сделать вычитку, вёрстку, всё, что необходимо. Более того, когда он умер и я заговорил в Институте востоковедения, что имеется такая рукопись, реакцией так называемых специалистов были слова: «Эта работа совершенно устарела, зачем её вообще печатать?».

Это был 1960 год. Сейчас у нас 2002-й — прошло 42 года со дня смерти Ю.Н. Рериха. И когда эта рукопись была отправлена в Петербургский институт востоковедения — Международный Центр Рерихов попросил их помочь эту работу отредактировать и прокомментировать, так как она охватывает колоссальный промежуток времени, — что сказали так называемые корифеи? Что всё это совершенно устарело. Когда слышишь такое, то думаешь: а что, собственно, могло устареть? Что может устареть в истории? Может быть, Александр Македонский или Александр Невский устарели? Может ли устареть то, что происходило тогда? И совсем недавно я понял, что устарело: устарела национальная русская точка зрения на исторический процесс.

Люди, которые считают, что они живут в совершенно новой эпохе и что они давно переросли понимание истории, как её понимали наши великие историки и предшественники, — тот взгляд на кочевников, на Степь, на эти культуры, которые когда-то предшествовали Руси, а потом вошли в российскую империю, — им эта позиция абсолютно чужда. И она была им чужда и 40 лет назад. Потому многие от Юрия Николаевича отворачивались, когда он приехал, — он для них был чуждый. Как бы чуждый элемент с совершенно другим мировоззрением. Ведь у каждого историка культуры есть своё мировоззрение.

Каково же было мировоззрение Ю.Н. Рериха? Он был последователем знаменитой русской школы евразийцев, основателями которой были три столпа: князь Н.С. Трубецкой, П.Н. Савицкий — экономист и географ, блистательный идеолог-евразиец, с которым я имел счастье переписываться около десяти лет и который знал и высоко ценил Юрия Никола­евича, и сын В.И. Вернадского — Г.В. Вернадский, с которым я тоже переписывался и который тоже знал Рериха. Они были основателями этого направления, в основе которого лежала мысль о том, что Россия с её культурой и традициями является не частью Запада или Востока в культурно-философском смысле, а совершенно самостоятельным огромным культурно-историческим миром, особым пространством.

Андрей Николаевич, расскажите, пожалуйста, о Вашей с Юрием Николаевичем поездке в Троице-­Сергиеву Лавру.

Юрию Николаевичу выделили машину, это была «Волга» голубого цвета, был и шофёр. И вот как-то он пригласил меня проехать по маршруту Троице-Сергиева Лавра — Переславль-Залесский. Это был 1959 год, разгар лета. И мы поехали: он, я и шофёр.

К тому времени я был с ним знаком уже больше года. Знаете, что меня поразило? Он был очень грустный. Может быть, он плохо себя чувствовал. И видимо, уже тогда в нём происходили какие-то внутренние процессы — может быть, он понимал, что не может здесь, на Родине, осуществить очень многое из своих совершенно грандиозных научных и культурных замыслов.

Мы доехали до Переславля-Залесского — родины Александра Невского. Были в том храме, где его крестили. Храм был в полном развале, сами понимаете, что в те годы у нас творилось. Он с грустью осмотрел храм, потом мы поднялись на стены монастыря, который выходит к Переславскому озеру, и смотрели на пологий склон, редкие деревья, крестьянские дома, а за ними озеро. Я взял с собой 16-миллиметровую кинокамеру и снял Юрия Николаевича в тот момент, когда он стоял в арке на крепостной башне монастыря и сосредоточенно смотрел вдаль. Он стоял в профиль и смотрел на озеро. Получился совершенно необычный снимок, он немножко не в фокусе, но зато очень выразительный.

Когда мы ехали обратно из Переславля — дорога идёт мимо Троице-Сергиевой Лавры — мы, конечно, остановились и пошли в Лавру, были у раки Преподобного Сергия, поклонились мощам Преподобного. И это очень запомнилось. Мы были с ним вдвоём, больше никого не было, это было его желание. Вы знаете, что с Сергием у Рерихов было связано очень многое, к тому же в истории нашей многострадальной Родины это один из подлинных Светочей. Так что всё это было очень значительно для меня, незабываемо.

Однажды Юрий Николаевич побывал и у нас на даче под Звенигородом, это тоже было в 1959 году. Он приехал, мы пробыли там полдня. Когда Юрий Николаевич увидел, что мы занимаемся огородом, он сказал: «Я тоже хочу помочь». Взял лопату, стал копать грядку. Тут стояла тачка, и я заснял, как он с этой тачкой куда-то идёт. Очень активный был человек. Мы тогда очень хорошо провели время.

Юрий Николаевич был знаком не только с буддийской культурой, он был не просто тибетологом — к Тибету у него были особые чувства. Роль Тибета как культурного центра буддизма он очень глубоко понимал, поэтому захват Тибета Китаем и бегство Далай-ламы в начале 1959 года — это тоже на него тяжело подействовало. Ведь фактически произошла колоссальная эмиграция, выброс тибетской культуры за пределы Гималаев, то есть был культурный катаклизм, нечто вроде 1917 го­да, когда у нас стали уничтожать храмы, ведь до Отечественной войны у нас всё это страшно преследовалось. И то же самое китайцы учинили в Тибете. И, как мне представляется, на него это очень тяжело подействовало.

Он говорил с Вами об этом?

Вы знаете, это была очень острая политическая тема. Она не обсуждалась, но очень многое понималось между строк.

В конце 1959 года Юрий Николаевич взял на себя редактуру знаменитого сборника «Дхаммапада». Перевод с палийского этих буддийских сутр, которые приписываются Будде (это палийский канон, один из наиболее древних источников), сделал Владимир Николаевич Топоров — санскритолог и прекрасный лингвист, сейчас академик. А в то время выпустить сборник изречений Будды на русском языке — Евангелие буддизма, в новом переводе с палийского первоисточника, — это вроде взрыва бомбы. У нас вообще такой литературы не выходило. И вот в начале 1960 года с очень большими трудностями Институт востоковедения выпускает «Дхаммападу». Не успели её напечатать, как тираж задержали в типографии, потом задержали на складе. Затем Юрия Николаевича вызывают в дирекцию и, как он мне рассказывал, начинают прорабатывать примерно в таком духе: «Как Вы, Юрий Николаевич, доктор наук, советский учёный, могли допустить такое?».

Юрий Николаевич был совершенно потрясён, потому что он вообще к такому стилю не привык, чтобы кто-то кого-то прорабатывал. Для него это был нонсенс, абсурд. И он тогда предпринял то, чем очень всех удивил. Он встал и сказал: «В таком случае я подаю в отставку». В царское время так реагировали на такого рода обструкции, если человек видел, что ничего не может сделать и оправдать себя. Но для нас эта форма была непривычной, и, конечно, у него никакой отставки не приняли и он остался в институте. Но всё это произвело на него очень тягостное впечатление и, несомненно, ускорило его смерть.

Помню, что ещё до выхода «Дхаммапады» он как-то был у нас, и моя мама, человек наблюдательный, художник, говорит: «Юрий Николаевич, что это вы плоховато выглядите?..» Он же в течение первого года ещё был цветущий, пышущий здоровьем, духовным и физическим, но изменился буквально на глазах. Последний раз он был у нас на Пасху в 1960 году, буквально дней за 10 до приезда брата, то есть дней за 20 до смерти. Он приехал, поздравил нас, мы похристосовались. Посидели мы очень хорошо, но в воздухе уже висело что-то очень тяжёлое. А когда я стал ему показывать некоторые вещи, чтобы его как-то оживить, заинтересовать, он смотрел совершенно безучастным взглядом, и видно было, что его что-то заботит.

Возможно, он был озабочен предстоящим приездом брата Святослава Николаевича с женой. Ведь у них двоих были большие замыслы, как сдвинуть с мёртвой точки многие вопросы, связанные с востоковедением, с общекультурными задачами, наконец с тем, где и как разместить картины Николая Константиновича, потому что тогда был спор, где они должны быть, где будет центр-музей, — в общем, вопросов таких было много. И он, видимо, хотел их обсудить с братом, тем более что Святослав Николаевич был тогда вхож в Правительство, его принимал Хрущёв и приезжал потом на его выставку.

В последний раз я видел Юрия Николаевича 11 мая на открытии выставки его брата в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина на Волхонке. Я тогда попросил своих знакомых из Красногорского архива организовать съёмку, и они специально для этого приехали — мне хотелось, чтобы что-то сохранилось. По моей просьбе они сделали съёмку, и фотография, которую вы видите, — это кинокадр 35-миллиметровой плёнки, увеличенный до размеров большого портрета.

В общем, если говорить в целом о линии его жизни здесь, то приехал он на пике большого подъёма, больших надежд, больших ожиданий, и приблизительно год он был в таком состоянии, когда ему удавалось что-то осуществить и учеников организовать, а потом эта кривая резко пошла вниз.

Кстати, был такой период, когда в Институте востоковедения он занимался с учениками в проходе под лестницей. Это тоже было. Потом ему дали кабинет. Так что отношение к нему носило чудовищный характер. Чудовищный.

Юрий Николаевич — настоящий аристократ духа, тончайшей культуры, высочайшей образованности, ему здесь почти не с кем было общаться, уровень был совершенно другой. Институт готовил хороших специалистов, но людей, которые глубоко занимались проблемой подлинной культуры буддизма, христианства, ислама, — таких были редчайшие единицы, а тем единицам, которые были, наверное, сказали: «С ним не общайтесь, потому что человек этот для нас, так сказать, малоизвестный». Так что Юрий Николаевич находился в изоляции.

Только благодаря случаю я пробился тогда на его доклад в клубе туристов. Там я с ним познакомился, нам удалось пообщаться, и он ко мне очень хорошо отнёсся. Мы виделись примерно раз в месяц-полтора, а ведь это очень много для такого учёного, это большая роскошь. Как-то я месяца два у него не был, мама тоже стеснялась ему звонить, и вдруг у нас на квартире раздаётся звонок: «Нина Евгеньевна, это Вы?» — «Да, это я. А кто говорит?» — «Вы меня не узнаёте? Догадайтесь кто». Это был Юрий Николаевич, сам позвонил. Мама потом часто вспоминала этот эпизод. У нас он был всего раза три-четыре за всё время, а я у него на Ленинском проспекте бывал частенько.

Знаете, что запоминается? Запоминается то, что очень трудно передать в словах, — энергия личности, её духовный заряд и колоссальная нравственная высота. Это каким-то образом передаётся другому человеку, если тот способен воспринять. Это как некий аккумулятор, который остаётся на многие годы и продолжает действовать и работать уже в памяти, в сознании, в сердце.

Он был не просто обаятельным человеком, а человеком, которого невозможно забыть. Так, наверное, его воспринимали очень многие.