Журнал: № 12 (296), Декабрь, 2018

Знакомство сотрудников СибРО с Верой Георгиевной Матвеевой — учёным-цито­генетиком, кандидатом биологических наук, врачом высшей категории — произошло неожиданно, помог случай. Весной этого года Вера Георгиевна с приятельницей отправилась в Художественный музей на выставку картин из собрания Третьяковской галереи. Приехав за час до открытия, женщины решили зайти в Музей Н.К. Рериха, находящийся рядом. И здесь во время экскурсии Вера Георгиевна с удивлением услышала имя Наталии Дмит­риевны Спириной. «Я была знакома с ней, я её хорошо помню!» — воскликнула она. Так началось наше знакомство. Мы провели много времени в кабинете Наталии Дмитриевны, подарили Вере Георгиевне наши издания и диски с фильмами и договорились о встрече в Академгородке на квартире Наталии Дмитриевны на Цветном проезде.

Оказалось, что больше сорока лет назад Вера Георгиевна часто бывала в этой однокомнатной квартире. Здесь же в начале нынешнего лета и состоялась наша с ней встреча.

По нашей просьбе Вера Георгиевна начала свой рассказ с момента знакомства с Наталией Дмитриевной, которое произошло в 1970-е годы.

«Познакомились мы так. Я и моя подруга Ирина закончили мединститут, обе поступили в аспирантуру Института цитологии и генетики. Ирина была педиатром, работала врачом, жила в Академгородке на Морском проспекте. Как-то она попросила меня: "Сходи, сделай укол одной моей очень хорошей знакомой — я не могу. Там всё необходимое есть — и стерилизатор, и шприцы".

И вот я вхожу в квартиру на Цветном проезде и вижу очень светлый взгляд, устремлённый на меня. И сразу такая расположенность почувствовалась, прямо с первого взгляда, просто удивительно. Вмиг возникла большая взаимная симпатия. Мы обе разулыбались, сели за стол и стали разговаривать — беседа завязалась сразу. Очень хорошо помню, что я тогда забыла, зачем пришла, что надо сделать укол. Мне было 27 лет, я была очень активная, боевая, всем интересовалась. И видимо, это было заметно. Я сказала, что Ирочка очень занята, у неё ребенок, и если Наталия Дмитриевна не возражает, то вместо Ирины буду приходить и делать уколы я.

Так я стала захаживать к Наталии Дмитриевне. И у нас с нею было много бесед на разные темы, ей всё было страшно интересно. Она мне говорила: "Такие две учёные девушки! А что я? Я всего лишь учитель музыки". Но это нельзя было, конечно, принимать всерьёз — она была чрезвычайно образованная женщина.

Наталию Дмитриевну удивлял круг моих интересов. Мы многим занимались, многим увлекались. Литература, поэзия, музыка, живопись — всё это входило в круг интересов интеллигенции нашего поколения, позже названного "шестидесятниками". Мы были очень разносторонне развиты. Если в институте кто-то заикнулся, что вышла, например, книга Булгакова, то эта новость распространялась мгновенно. У нас в подвале стоял большой ротапринт, ребята сидели ночами и печатали. Например, "Доктора Живаго" Пастернака я читала в ротапринтном варианте. Наталии Дмитриевне всё это было очень интересно — она очень глубоко интересовалась тем, какая жизнь шла в стране в то время, когда она была за рубежом. А ведь мы с Ириной были не только свидетелями, но носителями всего этого. Видимо, общение с нами доставляло ей некое удовольствие. Как она говорила, это было расширение границ её интересов, ворота в другую область.

Меня же поражал интерес Наталии Дмитриевны к той области знаний, c которой она не соприкасалась, это была просто доминанта. Я тогда занималась мутагенами в среде обитания человека. Изучала влияние химии, которая в то время заполонила всё. ДДТ — это инсектицид, применяемый против комаров, вредителей хлопка и других насекомых, — им посыпали всё кругом. Рассказывала ей об этом, приводила примеры. Она аж не дышит — это такой слушатель был! И, приходя делать укол, я оставалась часа на два. Потом был чай, конечно, я тоже её слушала — она много рассказывала, память у Наталии Дмитриевны была хорошая. У неё тогда недавно умерла мама, она показывала фотографии. Я помню Наталию Дмитриевну на одной из фотографий, которая сейчас в музее, — она такая очаровательная, сидит за пианино, тонкие руки — совершенно тургеневская девушка.

К концу аспирантуры у меня начались поездки, было очень много командировок по всем республикам Советского Союза — проводились исследования по влиянию химической обработки полей на все организмы, включая человека, — страшная медицинская картина открывалась нам, генетикам. Это сейчас всё можно говорить, а тогда всё, что я анализировала, все материалы были только для служебного пользования, всё было закрыто. Обо всём я рассказывала Наталии Дмитриевне. Она очень сострадательно относилась к тому, что я описывала. Она ждала моих приходов после возвращения из поездок. Мы тогда уже выходили с предложениями по ограничению и контролю над использованием ДДТ.

Когда моей старшей дочери исполнилось семь лет, она пошла в школу, и я стала возить её к Наталии Дмитриевне заниматься музыкой. Позднее дочь сама сюда приезжала — лет, наверное, до десяти она занималась у Наталии Дмитриевны. В это время у меня родилась вторая дочка, и мне было уже не до таких встреч, разговоров — переезд на новую квартиру, хозяйство, всё бегом, бегом... И как-то связь наша стала немножечко слабее. Старшая дочь увлеклась живописью и постепенно перестала заниматься музыкой, а младшая вообще категорически не хотела. Я говорила с Наталией Дмитриевной, что особых музыкальных способностей у моих детей нет, но есть слух. На это она отвечала, что глухих девочек не бывает, музыкальный слух у девочек практически врождённый. А в отношении младшей дочери она посоветовала попробовать увлечь её гитарой, может, игра на этом инструменте её увлечёт. Так и случилось.

Шло время, и с начала 80-х я уже с Наталией Дмитриевной не общалась...

Очень много мы говорили и о Рерихе, и о Блаватской. Я не помню деталей, но и рассказывала мне она много, и картины я видела — у нас в Доме учёных была выставка работ младшего сына — Святослава Рериха. Уже конкретно мало что помнится, но о Блаватской Наталия Дмитриевна мне много говорила. Она давала мне почитать, доставая откуда-то из архивов своих, такие потрёпанные листки, где говорилось о теософии и о Блаватской. Потом уже, гораздо позже, можно было почитать и издание.

Я, конечно, просила её поиграть. Помню, она играла мне этюды Шопена, вальсы, и играла совершенно замечательно.

Очень чувствительна Наталия Дмитриевна к красоте была, часто обращала внимание на красивые явления: в природе, во внешности людей.

О поэзии с нею говорить было одно удовольствие, я в то время очень много стихов знала наизусть, поэзия Серебряного века была у нас с нею любимой темой в разговорах. Мы обменивались какими-то стихами.

Помню, я спросила: "А Сашу Чёрного знаете?" Она говорит: "Я где-то читала, что есть такой поэт, но стихов у меня нет". Но всё новое — всё ею фиксировалось, это точно. И потом она меня же и удивила: она этого Сашу Чёрного заказала. Кто-то ей его сборник стихов купил, уже гораздо позже.

Как чувствительна была Наталия Дмитриевна к юмору! Как она смеялась, когда я рассказывала какие-нибудь смешные истории! Я ей говорю: "Ну до чего же Вы смешливы, Наталия Дмитриевна!" Она соглашается: "Правда, это редкий вариант". Чувствительная душа и такой очень живой ум, прекрасный человек с молодой душой, прекрасный... Жаль, что жизнь так нас берёт в оборот иногда, что теряешь такие контакты...

Она, я бы сказала, не выглядела моложе своих лет. Она как раз и выглядела на свой возраст, внешне она не была очень моложавой, но как только начинался разговор, как только появлялся контакт, она с собеседником — на равных совершенно: светятся глаза, большой интерес, слушает, сама рассказывает, чай наливает, печенье, конфеты подаёт, угощает...»

Рассматривая поздние фотографии Наталии Дмитриевны, Вера Георгиевна говорила: «Лицо замечательное, чистота души просвечивает... Говорят же, что душа живая. А что значит — живая? Значит, функцио­нирует. С позиции квантовой физики живое — это то, что излучает. Оказывается, на физическом уровне, на квантовом всё остаётся, какие-то следы — они все есть, кто-то их ведь умеет читать... И вот здесь, в этом пространстве, Наталия Дмитриевна действительно присутствует — не физическим телом, но она осталась на всём этом... и вот приходишь — и это всё чувствуешь».

Мы задали гостье вопрос: «Генетики уже верят в существование тонких структур?» И Вера Георгиевна без раздумий ответила: «Да, да, конечно, теперь уже да. Я думаю, наверное, к середине века это будет открыто признано: произойдёт просто революция в представлении о человеке. Сколько институты занимаются мозгом, но мы ничего толком не можем понять — не можем понять, как компьютеры, у которых скорость миллион мегабайт в секунду скоро будет, всё равно слабее мозга. Мозг всё равно мощнее! Сколько у нас там ещё резервов! Клеток, которые должны работать, у нас работает 6 – 8 % в среднем, до 12 % максимально у гениев. А остальные зачем? Ведь ничего лишнего в организме нет — есть какие-то платформы будущего».

Пригласив Веру Георгиевну в двухкомнатную квартиру Наталии Дмитриевны, мы рассказали о том, что её удалось получить благодаря сибирским учёным, — в этой квартире Наталия Дмитриевна прожила последние семь лет жизни. При этом мы сохранили и однокомнатную квартиру как мемориальную. И весь интерьер в обеих квартирах такой, каким был при её жизни.

Увидев кондиционер, лампу Чижевского, рассматривая резную мебель из светлого дерева, Вера Георгиевна восклицала: «Замечательная, замечательная квартира! Какие вы молодцы — всё предусмотрено, всё, что надо для нормальной жизни, я так рада за Наталию Дмитриевну, замечательно просто. Я вот просто вижу её и представляю, как ей было хорошо и удобно здесь».

«Многих людей хранит моя память, — говорит Вера Георгиевна, — но Наталия Дмитриевна среди них — ярчайшая... Воспоминания, связанные с нею, трогательные, нежные. Вспоминаю — и слёзы наворачиваются. Какие-то удивительные отношения у нас с ней были. Удивительные. Я никогда не чувствовала себя у неё очень молодой. Я была с нею как бы на равных — она умела сойти к собеседнику с высокой ступени, на которой она была. Очень светлая память о ней хранится в моей душе...»

И последнее воспоминание Веры Георгиевны о тех годах:

«Мы говорили с Наталией Дмитриевной о Боге. Это было сложно для меня. Сейчас мне на такие темы говорить проще, а тогда было сложно. Даже помню фразу Наталии Дмитриевны, кажется принадлежащую Блаватской: "Бог не человек, ему не надо быть или не быть". И, если принимать это во внимание, тема сразу упрощается, потому что это — вне обычных понятий: это у нас быт, а Там — бытие».

Встречи Веры Георгиевны Матвеевой с Наталией Дмитриевной Спириной так и остались в её памяти: вне обычности, чем-то особенным, что хранит сердце и память.

Материал подготовили
Татьяна и Сергей Деменко

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: