Журнал: № 8 (220), Август, 2012

Л.Р. Цесюлевич. ЮРИЙ РЕРИХ. 2012 Ю.Н. Рерих во дворе своего дома. Москва. 1957 – 1960

Как сказать слово о том, кто истинно стал родным, кто дорог сердцу, кто столь полон красоты, что и не описать словами? Но сказать надо, и сказать так, как это живёт в сознании, как видится в неизгладимой памяти, как сам про себя размышляешь о нём, и сказать так, как было.

Сказать надо о Юрии Николаевиче Рерихе, великом сыне своих великих Родителей. Уже 110 лет со дня его рождения! К его 100-летию я уже писал свои воспоминания о встречах с ним. Но это только часть того, что можно сказать о нём. За все долгие минувшие десятилетия мысли часто возвращались к его образу, облику, деятельности. Ныне исполняется 55 лет со дня моей первой встречи с ним. Это — ровно половина тех лет, что прошли со дня его рождения.

Однажды я летел на самолёте из Кош-Агача в Горно-Алтайск. В иллюминаторах в северном направлении видел три вершины, высоко вознёсшиеся над волнами бескрайнего моря горных хребтов. И хотя был полдень, те дальние вершины из-за громадного расстояния виднелись в розовой дымке, своим видом напоминая корону. Озадачился: что же это за горы? И только приглядевшись к ним, понял, что это Белуха, моя любимая Белуха с её тремя вершинами, та самая, как её ещё называют, — Уч-Сумер, Корона Катуни, осколок Гималаев, но в непривычном ракурсе выглядевшая непохоже на то, что столь знакомо было мне прежде. Рисовал я её, писал с неё этюды много раз с разных сторон, но столь высокой она с земли и вблизи не казалась. А теперь она — царица среди вершин. Подумалось: в истинном свете великое видно только с большого расстояния и только если мы сами поднимемся хоть на какую-то высоту. С земли, с низкой точки зрения великое не охватить.

Это сравнение всегда приходит мне на ум, когда представляю себе Юрия Николаевича, каким я его видел, слышал, понимал. Более чем за полвека он стал выше, он стал значительнее, и притом он стал ближе, намного ближе. Беспощадные судьи подлинности ценностей — время и расстояние — выявили ещё ярче его суть.

Часто невольно приходилось задаваться вопросом: что же было в нём самым замечательным? Почему его невозможно забыть и он, как маяк, живёт в сознании? Приходится признать, что это была особая аура, особая энергетика, как озон Высшего Мира, — именно она преображала и возвышала всё, к чему он прикасался. Многие называли это обаянием, но это было то обаяние, которое не поддаётся описанию. Находиться рядом с ним было счастьем. Даже увидя его издали, в толпе, мельком, люди менялись, возвышались духом.

Можно смело сказать, что он был учителем жизни. Хотя он был совсем не таким учителем, какого мы обычно представляем. Ведь он сам говорил не раз: «Воспитать человека невозможно. Каким он родился, таким и будет». Но люди при нём менялись. Всё дело
в том, что он действительно не воспитывал так, как это чаще всего понимается. Он никому не делал никаких замечаний, не поучал, не указывал на недостатки, не вскрывал ошибки, даже если они были очевидны. Только когда приходилось к слову, делился опытом, утверждал научные факты — какое действие к чему приводит. Он не только применял другой метод, но он жил им. Это естественный подход, когда воспитывает не слово, а дух воспитателя, красота его, его сердце, возвышенность его облика. Просто, находясь с ним рядом, хотелось быть лучше, лучше во всех отношениях. Тут тот же эффект, о котором давно известно из восточной мудрости: рядом с малым учителем возникает множество вопросов, а рядом с великим всё становится ясным само собой. Становится ясным
в свете Лучей высокого сознания.

Сначала мы видим свет вне себя. Затем начинаем ощущать его в себе. И позже мы сами можем излучать свет сознания и блага на окружающее. И излучать вне побуждений, без преднамеренных посылов. Излучать постоянно, как Солнце. Таким солнценосцем и был Юрий Николаевич.

Тут можно задаться вопросом: сколько надо времени, чтобы этот огонь сознания носителя Света зажёг другое сознание? Нужны ли десятилетия общения, годы, месяцы, дни? Сама жизненная практика показывает, что достаточно мгновения. Мгновение и вечность сходятся. Мгновение прикосновения к свету на века изменяет сознание, если оно готово к этому. Если у нас в руках есть незажжённые свечи и к ним прикоснётся кто-то горящей свечой, то загорятся наши свечи мгновенно. Величайшее благо, величайший дар, величайшее действие есть отдача другому света своего сознания, огня своего духа. Это — величайшая жертва. Во имя совершенствования ближнего, совершенствования окружающих приносится в жертву всё то, чем носитель света жив сам. В этом — священные узы Учителя и ученика. С древнейших времён именно такое обучение, воспитание, просвещение ценилось как истинное. Высшее действие воспитания — отдача духа своего ближнему своему. Жертва. Жертва, уносящая множество сил сердца, психической энергии, жизни.

Один конкретный пример — Зинаида Григорьевна Фосдик рассказывала, как один момент перевернул всю её жизнь. Подруга пригласила её на открытие в Нью-Йорке выставки картин Николая Рериха, до того ей совершенно незнакомого. И там, увидя несказуемую красоту Елены Ивановны и Николая Константиновича, она загорелась сердцем так, что поняла, что пойдёт с этими людьми всегда, всюду, что это и есть настоящий её путь. Прикосновение ауры к ауре. Так решила всю себя посвятить делу Рерихов.

Красота. Когда человеческое сознание живёт духовным восторгом, красота внутреннего мира светит через клетки тела и складывает их в прекрасное напряжённое сочетание, что всегда запечатлевали древние иконописцы, скульпторы, что видим мы в восточном искусстве в изваяниях Будд, Тар, Бодхисаттв.

А как проходили сами встречи с Юрием Николаевичем Рерихом?

Летом 1957 года, живя в Риге, я закончил второй курс Академии художеств. Два летних месяца у нас была практика на пленэре. В том году она проходила в живописной местности Латвии, в посёлке Лигатне. Здесь рядом своенравная, быстрая, извилистая, текущая меж высоких холмов река Гауя. Теперь знаю, что она своим характером во многом схожа с алтайской красавицей Катунью. В этом вижу некий знак будущего.

Будучи там на этюдах, мы узнали, что в Москве готовится IV Международный фестиваль молодёжи и студентов. Значит, здесь будут люди и из Индии. И у нас, группы единомышленников, родилась идея вырваться на фестиваль, увидеться с индусами, узнать, как живут Рерихи. Старшая дочь Рихарда Яковлевича Рудзитиса, Гунта, тоже собралась ехать с нами. Сам Рихард Яковлевич давал нам многие советы. Главное было — узнать что-то об их планах вернуться на Родину. Он дал Гунте адреса своих знакомых в Москве.

Руководство Академии разрешило нам досрочно сдать работы, и мы смогли приехать в Москву. Остановились около Трубной площади, рядом с Садовым кольцом — в коммунальной квартире знакомого Рихарда Яковлевича, отдыхавшего в то время на юге. Активно стали посещать фестивальные концерты, философские диспуты, встречи в парках, где было множество иностранцев. Но наладить контакты оказалось очень трудно. Все приезжающие гости явно избегали несанкционированных встреч. Все были крайне заняты и ходили только с сопровождающими лицами. Завидя, что кто-то к ним приближается, они ускоряли шаг и старались скрыться. Дело в том, что московская молодёжь, подростки страстно коллекционировали автографы иностранцев. Если кто-то из них останавливался, то сразу вокруг него образовывалась толпа, и он, пока не распишется на всех блокнотах и открытках, не мог оттуда вырваться. Такая же ситуация случилась и из-за меня, когда в парке им. Горького я наконец смог подойти к одному индусу, что было видно по его одежде, и стал спрашивать, не знает ли он что-то о жизни и планах Рерихов. Он мне отвечал нехотя и на плохо разбираемом английском языке, из чего я всё же понял, что о Рерихе он вообще-то слышал, но эта сфера жизни его не интересует. Разговор потерял смысл, но вокруг нас тут же образовалось кольцо подростков, и мой бедный индус надолго был задержан.

Так в неудачных попытках выполнить нашу главную задачу проходили дни фестиваля. Но Гунта Рихардовна звонила людям, адреса которых у неё имелись, и пыталась их посещать. Так она попала в дом врача-гомеопата Сергея Алексеевича Мухина, с давних времён знакомого с Николаем Константиновичем Рерихом и собиравшего коллекцию его картин. Мухин принял её очень дружелюбно и рассказал, что после долгого молчания получил письмо от Юрия Рериха, сообщившего, что он собирается приехать
в конце следующего месяца. Письмо было от 2 июля. Это уже был какой-то конкретный результат наших поисков! Кроме того, Гунта получила разрешение от хозяина дома через пару дней прийти к нему со своими друзьями-студентами, чтобы они могли посмотреть картины его коллекции.

В назначенный день мы пришли в двухэтажный особняк за каменной оградой в центре старой части Москвы. Дверь открыл сам Сергей Алексеевич, человек небольшого роста, суховатый, с внешностью интеллигента, а может быть, и аристократа. Гунта представила ему нас. Он подал мне руку, я пожал её и по укоренившейся во мне тогда привычке пристально глянул ему в глаза. И было неожиданным и непонятным для меня то, что он тут же их отвёл, будто избегал этого взгляда. Занервничал, как если бы его в этот момент что-то сильно встревожило, быстро поздоровался с моим другом и однокурсником Эдуардом Грубе и прошёл с Гунтой вглубь просторной прихожей, по сути — зала, на ходу жестом приглашая нас смотреть картины.

Ещё в Риге, дома у Рихарда Рудзитиса, я видел монографии Николая Рериха и любил подолгу рассматривать их. Меня очень впечатляли ранние его работы, посвящённые теме древних славян, впечатляли как воспоминания о чём-то, что было и было значительным. Отправляясь в гости к Мухину, я уже знал, что в его коллекции картины именно из славянского цикла, и готовился увидеть их в оригинале. И здесь, только глянув, я их сразу узнал, но было странно, что они показались мне потемневшими. Было ли это так или только казалось из-за слабого освещения, я не стал выяснять. Меня сразу потянуло к моей любимой картине «Поморяне. Утро». Я начал её рассматривать, и она меня сразу заворожила. Да, действительно,
в ней как бы очень просто показана незамысловатая жизнь наших предков, но в то же время всё наполнено атмосферой таинственности, волшебства, скрытым философским смыслом и чем-то таким, что хотелось разгадать; но разгадать не удавалось. И я долго стоял перед ней, а мой друг Эдуард рассматривал все картины по очереди. Я думал, что хватит времени ознакомиться со всей экспозицией. Но тут довольно спешно к нам подошла Гунта, сказала, что пора идти, и мы попрощались с хозяином дома.

По дороге домой Гунта взволнованно и как особую тайну сообщила, что Юрий Рерих уже в Москве, уже вернулся, поселился в гостинице «Ленинград». Мухин с ним уже встречался. И что Юрий Николаевич очень хочет увидеться с Рихардом Яковлевичем. Весть эту надо было хранить в тайне, и мы тут же решили, что один из нас завтра поедет в Ригу и сообщит об этом лично Рихарду Яковлевичу. Выполнить эту миссию вызвался Эдуард.

Через пару дней Рихард Рудзитис приехал в Москву. И на первую встречу с Юрием Рерихом, сыном своих великих Родителей, он и Гунта отправились вместе с Мухиным и его супругой. Юрий Николаевич уже получил квартиру в районе новостроек и при помощи Мухина начал её обустраивать, обставлять мебелью. В дальнейшем, после этой первой краткой встречи, у Рихарда Яковлевича были и другие очень значительные беседы с его давним другом, знакомым ещё с 1930-х годов по переписке. По вечерам он и Гунта рассказывали мне о новостях, событиях, жизни Рерихов и положении в мире в целом. Но подходило время мне возвращаться домой в Ригу, и Рихард Яковлевич решил на очередную предстоящую встречу взять и меня. Советовал мне заранее подготовить вопросы обо всём, что меня волнует. Я записал 28 вопросов. Было чувство, что приближается важнейший момент моей жизни, что я увижу великого человека.

Итак, 2 сентября, около четырёх часов дня, мы втроём поднимаемся по широкой лестнице нового дома к заветной квартире. Дверь открывает женщина — хрупкая, невысокая. Одежда оранжево-коричневых тонов. Встречает нас приветливой улыбкой, вежливо приглашает войти, но вся как бы несколько отстранённая. Весь её облик, прямая, спокойная стать безошибочно свидетельствовали о воспитании и жизни в иной, чем наша, высококультурной среде.

Рихард Яковлевич снимает плащ, Гунта — тоже. Я стою в коридоре, передо мной раскрытая двустворчатая дверь в большую комнату. Снимая плащ, я огляделся, посмотрел в эту раскрытую дверь и вдруг неожиданно там, в глубине комнаты, увидел пару глаз, взгляд которых проникал внутрь самого моего существа, пронизывал меня насквозь, и я почувствовал, что всё — кто я есть, кем был и буду — этим глазам уже известно. Были только эти глаза, всё кругом заволоклось молочным туманом, затихли и все звуки, я ничего не слышал из того, что говорили в коридоре. Состояние небывалое и не очень приятное. Но это длилось всего мгновение. Я попытался совладать с собой. Туман исчез. И я увидел человека в военной форме, но без погон, небольшого роста, стоящего на широко расставленных ногах и смотрящего на нас — пришедших. Я в недоумении подумал: «Это что, какой-то чужой человек в этой квартире? И что он здесь делает?»

Но у этого человека было уже совсем иное выражение лица. Пронзающий взгляд исчез, как не был. Вместо него уже сияла чудная, дружеская улыбка. Человек решительным шагом приблизился к нам. И только тут мой мозг стал сознавать, что это и есть Юрий Николаевич и что великий человек вовсе не обязательно должен быть велик ростом.

Он поздоровался за руку с Рихардом Яковлевичем, со мной и пригласил нас в ту комнату — его рабочий кабинет. Я стал всё рассматривать.

Посередине комнаты стоял массивный письменный стол, за ним на всю стену строился стеллаж для книг. Ещё не готовый, из неокрашенных досок. И Юрий Николаевич нам стал говорить, что ему в качестве столяров прислали морскую пехоту и что он недоволен их работой. «Каждый пустяк требует массу времени». Обо всём надо много раз напоминать и ходить по учреждениям. «Вагон с картинами Николая Константиновича и моими книгами ещё в Одессе. Ещё не пришёл. Всё его жду». И тут же, стоя у стеллажей, стал рассказывать, что, когда его Отец тяжело болел, позвал его к себе и сказал, пусть он возьмёт себе те картины, которые ему нравятся. Дал ему объёмистую папку с 999 своими статьями с общим названием «Моя жизнь» и сказал: «Сохрани!» И Николай Константинович сообщил ему устно своё завещание: чтобы все картины передать безвозмездно Родине и «часть картин — городу, близлежащему к Алтаю».

Я про себя отметил необычное для меня слово «близлежащему» и подумал, что ведь слышу я теперь слова чрезвычайной важности. Но говорятся они будто между прочим, без акцентирования, подчёркивания. Всё просто, естественно, ясно. И есть совершенная уверенность, что слова Отца он передал точно. И ничего в его речи, да и во всём поведении не замечаю такого, что приходилось мне наблюдать в людях, считающих себя высокодуховными. Вместе с Рихардом Яковлевичем я посещал в Москве давнишних его знакомых, людей уже весьма преклонного возраста, которые, когда сообщали нам нечто из известных им философских истин, окутывали это особой таинственностью, произносили затихающим голосом и с придыханием. Рихард Яковлевич их называл «старыми духами», хотя мне уже было ясно, что старым может быть сознание, но дух, если он есть, всегда молод, нов и живёт будущим.

Затем Юрий Николаевич пригласил нас сесть. Сам он сел за свой письменный стол, напротив него — Рихард Яковлевич, рядом с ним — Гунта. Меня он посадил сбоку стола и дал мне посмотреть большую монографию Николая Константиновича под названием «Himalaya». Такой монографии я ещё не видел. Отличные репродукции, мир Гималаев, высокий взлёт Красоты Мира Духа. Листаю страницы книги и прислушиваюсь к разговору за столом. Рихард Яковлевич спрашивает Юрия Николаевича о жизни его Семьи в Индии. Зашёл разговор о последних днях Николая Константиновича, затем и Елены Ивановны. «Пусть всё будет согласно местным обычаям» — эта фраза повторялась несколько раз. Видимо, это была вообще установка в его Семье на поведение в окружающем мире. Эту фразу произносил и его Отец, когда перед уходом высказывал свою волю о его последнем пути. Эту же мысль утверждала и его Мать.

Я про себя отметил: да, ведь во всём они старались не выделять себя внешне из окружающего. И ведь то, как теперь одет сам Юрий Рерих — в гимнастёрке и брюках, в каких ходили офицеры Советской Армии, — тоже не может быть случайностью или прихотью.

Уход с Земли и Николая Константиновича, и Елены Ивановны — несказуемое, космическое явление. Ничего в этом не было земного, хотя соблюдался традиционный ритуал. Помогали в нём буддийские ламы, очень уважающие Рерихов. Это был взлёт Пламени Духа в выси Надземные. Но об этом подробно трудно рассказывать. Юрий Николаевич отмечает: «О сокровенном на Востоке очень избегают говорить. Даже опасаются произнести сокровенное».

Я смотрю монографию великого Мастера. Прислушиваюсь к чрезвычайно важному разговору и поглядываю на Юрия Николаевича. И невольно думается: какой это в моей жизни редчайший случай, что сижу рядом с таким человеком. И столь прекрасного лица я в жизни не видел. Черты его такие же, как можно было представить по фотографиям. Волосы уже
с проседью. Но какая в лице благостность и привлекательность! Кожа тонкая, прозрачная — такая бывает у юных девушек, выросших на лоне чистой природы: лоб белый, щёки слегка розовые. Густая, но коротко стриженная борода, усы. Впечатление очень здорового, юного лица. Но кого же он мне сильно напоминает? Да — русских князей, героев былин, тех прекрасных людей, полных сил и мужества и одновременно нежных, любящих, скромных. Ведь парадокс — из Индии, но исконно русский, речь чистая, правильная. Такой язык — в русской литературной классике, ни тени в нём привычной нам шелухи, искажений, сокращений, неуклюжих заимствований и бытовой серости.

Понимаю, что нехорошо так рассматривать человека, тем более наделённого особой чуткостью. Стараюсь углубиться в монографию, но воспринимаю плохо. Глянул опять на него. Беседует с Рихардом Яковлевичем. Лицо такое, что кажется — излучает свет. Все черты столь ясны. Глаза карие, миндалевидные, в оправе чёрных густых ресниц. Красивые. Тут мелькнула мысль: ведь сын Елены Ивановны, её это глаза, отражение её красоты. И в это мгновение, конечно же чувствуя мои мысли, Юрий Николаевич, не поворачивая головы и продолжая беседу, метнул взгляд вбок, на меня, и чудно улыбнулся глазами, еле заметно, но так, что на душе стало благостно. Такая благодарность была к нему!

Больше смотреть я не решился. Силюсь прислушаться к разговору. «...Путь только через науку. Есть много учёных, которые в своей работе на практике реализуют Учение. Живут им».

«В чём отличие западных философов от восточных? Западные говорят великие слова, но сами живут обычной жизнью. Восточные же сразу применяют осознанное к себе...»

«Никакой партизанщины. Я действую открыто. Совершенствование жизни, научное познание истины. На границе, когда меня спросили, что я везу, показал им первую книгу...»

«Предстоящие события, разные жизненные ситуации надо заранее моделировать, надо заранее готовить себя, чтобы ничто не застало врасплох. Всё надо делать сознательно. Если я беру с полки книгу, то для чего?»

«И надо обращать внимание на тонкие приходящие мысли. Я однажды в Монголии уже вечером сидел за столом и писал. За мной было окно, а перед столом — печь. Вдруг чувствую — врывается мысль: "Нагнись!" Я был не склонен сразу слушаться, к чему вдруг нагнуться? Потом ещё, ясно как приказ: "Нагнись!" И затем вместе с выкриком "Нагнись!" как бы какая-то рука пригнула меня к столу, и тут же прозвучал выстрел. Пуля пробила окно и застряла в печи. Потом мы искали, кто же стрелял, но никого не нашли...»

Беседу прервал звонок в дверь. В коридор вышла Ираида Михайловна, открыла. В тёмном проёме двери стоял мужчина с растрёпанными волосами, в грязном пиджаке, мятых брюках и с видавшим виды чемоданчиком в руке, притом заметно нетрезвый — слесарь из московского домоуправления. До того характерный тип работника тогдашних ЖЭКов, что хоть снимай в кино.

Юрий Николаевич встал, подошёл к нему, стал объяснять, что плохо работает дверной замок. Рихард Яковлевич с Гунтой ушли на кухню к сёстрам Богдановым — «сестричкам», как он их называл. Я остался сидеть с монографией в руках. Минут десять слесарь что-то мастерил в замке, затем ключом один раз повернул, сработало, и сказал: «Готово». Юрий Николаевич, стоя в такой же позе, как встретил меня, по-армейски, столь решительно скомандовал: «Ещё раз!», что остаток хмеля с горе-слесаря мигом слетел, он подтянулся, выпрямился, ещё несколько раз повернул ключ в замке и покорно глянул на хозяина квартиры. Юрий Николаевич его отпустил.

От этих всего двух слов: «Ещё раз!» — я испытал восторженное потрясение. Мощь непоколебимости духа, приказ столь непреклонный, что ослушаться немыслимо. И столь мощно-прекрасный тембр голоса, именно — восточный! Воля Неба и Вселенной
в нём. Неоспоримость и непререкаемость силы Духа. Казалось — звучит этот голос в бескрайних степях Монголии или Средней Азии перед многотысячным войском. И без всяких средств усиления голос слышен всем. И все, вдохновлённые Властью Духа, готовы выполнить волю Вождя, готовы идти на смерть и знают, что это Воля Высшая. Вождь — вот что явно чувствовалось в этом приказе. И каков синтез сознания этого человека, подумалось мне! Столь утончённая чуткость, столь благая ласка улыбки и столь твёрдая воля приказа Истины, не терпящая всякую расхлябанность, непорядочность, неточность, попустительство и могущая подвигнуть миллионы на подвиг. И ещё какой учёный и организатор!

Вернулись из кухни Рихард Яковлевич с Гунтой, с ними пришла и Ираида Михайловна. И, как всегда, улыбаясь, пригласила всех к столу ужинать.

Столовая небольшая, рядом с кухней, а за ней виднелась ещё одна комната — «сестричек». Юрий Николаевич занял место на дальнем торце стола, слева от себя пригласил сесть Рихарда Яковлевича, я сел справа от Юрия Николаевича, рядом со мной — Гунта. Ираида Михайловна подавала на стол, временами садилась к столу и участвовала в ужине, старшая её сестра, Людмила, к столу не садилась, только подносила блюда, обслуживала и опять уходила. Она была почти незаметна. Её как бы не было. Скромно одета, на голове плотно повязана косынка. Было только то, что она делает. Я тут же подумал — восточная женщина, ничего в ней нет личного, только служение нужному делу.

Сначала подали салат, затем суп и потом — чай. За столом Юрий Николаевич продолжал вести беседу. Начал разговор с понятия героизма. Без героизма, без уважения, любви к героям, без жажды стать героем народ развиваться, двигаться в будущее не может. Жизнь пуста без героя. Есть такие страны, и они не развиваются. Но в русском народе и героизм, и подвиг ещё живы. В основе смысла русского слова «подвиг» — жертвенность. Но такого понятия в других языках нет. Они с Отцом пытались найти в иных языках аналог этому слову, который бы точно соответствовал ему по внутреннему смыслу. Но тщетно, такого нет. В некоторой мере близко слово «heroism», но и оно не передаёт истинной сути.

В потенциале у русских людей этические основы заложены. «Если человек морален, он таким и будет, учи его или не учи. Сделать моральным нельзя, так же как и храбрым. Но связь подвига с Культурой ещё не утвердилась в сознании».

Много примеров героизма и подвига русские лю­ди показали в минувшей Великой Отечественной войне. Когда вражеские войска пытались окружить Москву, они дошли только до Троице-Сергиевой Лавры, до Загорска, но взять его не могли. Юрий Николаевич вспоминал, что видел картину какого-то советского художника, где изображено, как отряд конницы готовится к бою, а за ним видны купола Троице-Сергиевого монастыря. Напомнил нам и то, что у Николая Константиновича есть картина «Сергий Радонежский», на которой написано, что Сергию Радонежскому суждено трижды спасти Россию... Видно было, что очень дорого его сердцу это произведение.

И далее — разговор о современности. «В русской молодёжи есть искания, есть интересы, она самостоятельно мыслит. И молодёжи нужен патриотизм. Жаль, что его мало. Он может потребоваться. Пусть молодёжь крепнет, накапливает опыт, и всё придёт. Пусть готовятся, работы всем хватит, все пригодятся...»

«В современных условиях лучше личные беседы. Для собраний необходимы серьёзно подготовленные люди. Время лекций, докладов частично ушло в прошлое...»

На Западе, продолжал Юрий Николаевич, очень велик страх перед Россией. Сам он в этом сколько раз убеждался. И с неповторимым, только ему присущим юмором стал рассказывать об этаком показательном случае. В 1950-е годы он летел на самолёте из Лондона в Париж. Читал научную книгу на французском языке. От скуки, навеянной монотонностью полёта, сидящая рядом дама спросила его, на каком языке он читает книгу. Он ответил, что на французском. Она удивилась: «И Вы понимаете по-французски?» Затем, тоже не зная, чем заняться, на задних рядах пассажиры стали рассуждать о том, какие страшные, жуткие и ужасные люди эти русские. В эти пересуды втягивались всё новые люди, поддерживая все эти страхи и добавляя свои некие примеры. Но вдруг один мужчина спохватился и с опаской произнёс: «Надеюсь, что среди нас нет ни одного русского?» И тут Юрий Николаевич спокойно и уверенно сказал: «Я русский!» Невозможно описать, какая паника началась в салоне. Все повскакивали с мест, кидаясь к выходу, и первой кинулась та дама, которая удивлялась, что он знает французский. Самолёт начал терять равновесие, но, к счастью, уже садился на аэродроме. Когда спешно подали трап, все бегом покинули самолёт, а Юрий Николаевич, не торопясь, спокойно вышел из него последним. И, завершая этот рассказ, он очень заразительно смеялся.

Затем разговор коснулся темы возвращения и его, и Родителей на Родину. Отец все годы до войны и после неё стремился получить разрешение вернуться, хотел всё своё достояние передать русскому народу. В 1947 году виза наконец была получена, но в это время Николай Константинович тяжело заболел. После его ухода визу уже не давали. Но в последние дни его жизни, у его постели, и Юрий Николаевич, и брат Святослав свято обещали при первой возможности вернуться в Россию и исполнить его завещание. И Елена Ивановна, «Матушка», как он её называл, все последующие годы предпринимала шаги для получения визы и возвращения на Родину.

Ему же разрешение вернуться получилось как бы само собой. Как бы всё было уже подготовлено для этого. Существует Ахамкара — сила, формирующая события. Когда Никита Хрущёв и Николай Булганин приехали в Индию, Юрий Николаевич встречи с ними сам не искал. Работал в Тибете по своим научным делам. Губернатор штата, куда направлялись высокие гости, поручил Святославу Николаевичу организовать комитет для их встречи. И Святослав Николаевич провёл целый день с этими государственными мужами. Говорил и о брате, о его желании вернуться на Родину. Булганин сказал, пусть телеграфирует брату, и назначил встречу в Калькутте.

И дальше Юрий Николаевич с присущим ему юмором стал рассказывать нам, как это происходило. Добраться до дворца махараджи, где остановились знаменитые гости из России, было невозможно. Все прилегающие улицы и площадь были забиты людьми, жаждущими хотя бы мельком увидеть выдающихся русских людей. Ждали их появления, волновались, шумели. А Юрий Николаевич пытался на такси проехать через площадь к дворцу, но толпа не пускала. Полицейские тщетно пытались помочь. Тогда Юрий Николаевич вышел из машины, встал на ступеньку, чтобы его было хорошо видно, и на языке хинди громко и внятно обратился к толпе с просьбой дать им проехать. И это произвело удивительный, неожиданный эффект. Все сразу обратили на него внимание, тут же образовали коридор для проезда, приветствовали, улыбались, махали ему руками и даже высказывали упрёки правительству — отчего же столь видный гость, знаменитый маршал, должен ехать на такси.

А всё дело в том, что с момента приезда советских руководителей все газеты Индии печатали портреты Хрущёва и Булганина. Лица их были всем знакомы. И Юрий Николаевич показался собравшейся толпе столь похожим на Булганина, что его приняли именно за одного из тех великих и знаменитых руководителей России, которых они так жаждали увидеть. Толпа была крайне довольна, что её столь долгое ожидание увенчалось успехом и они одного великого русского увидели. При этих словах Юрий Николаевич поглаживал свою бородку, похожую на булганинскую, и весело смеялся.

Толпа действительно была права: она лицезрела великого русского.

И очень просто Юрий Николаевич получил аудиенцию, и все вопросы возвращения в Советский Союз были решены. И тут он отметил, что с высшими руководителями можно быстро решить проблемы, низшие же чины всегда создают препятствия, волокиту, и до них трудно добраться. Он неоднократно встречался с Джавахарлалом Неру, который, несмотря на то что был очень занят, всё же всегда находил время для встречи.

Потом, уже живя в Москве, когда в министерствах и других учреждениях чинились ему препоны, Юрий Николаевич шёл к Хрущёву, и решение находилось. Но инерция сопротивления всему, что он должен был свершить на Родине, в разных имеющих власть структурах на всех этапах всё же была весьма сильна.

Далее Юрий Николаевич рассказывал, что во время визита в Индию Хрущёва и Булганина посольство Советского Союза просило и его, и Святослава Николаевича показать советским руководителям индийских йогов, которыми особенно интересовался Никита Сергеевич. И они собрали группу людей, которые продемонстрировали знаменитым гостям свои достижения. Среди таковых были наезд на лежащего человека, на заранее положенный на него помост, легкового автомобиля и ряд иных номеров. Всё это, объяснял тогда советским людям Юрий Николаевич, не мистика, а реальное развитие скрытых в человеке возможностей. Это результат долгих тренировок и сильной воли. Всем этим должна заниматься наука.

Тут Юрий Николаевич вспомнил, что, живя ещё в Лондоне, он с другом посетил квартиру одного человека, который умел подниматься в воздух. Человек сел на стул и медленно поднялся к потолку. Юрий Николаевич хотел его стянуть вниз, подпрыгнул и ухватился за ножку стула. Но ничего не получилось, ибо он тоже завис в воздухе. Это просто перемещение гравитации.

После некоторой паузы, когда меняли на столе блюда, Юрий Николаевич глянул на меня и будто именно для меня стал рассказать о следующем эпизоде своей жизни. Когда все они жили в Кулу, одно время к Николаю Константиновичу каждый вечер приходил известный йог, и они в его кабинете долго беседовали. Заходить к ним было строго запрещено. Но в обязанности Юрия Николаевича входило принимать гостей, приходящих в их дом, а вечером, когда все уходили, закрывать дверь на ключ. После этого уже никто не мог ни войти, ни выйти из их дома. Но ситуация была такова, что в определённое время он встречал и впускал в дом приходившего к Отцу йога, а из дома тот не выходил. В установленный поздний час Юрий Николаевич закрывал на ключ дверь, и куда девался этот йог, было непонятно. А на следующий день этот человек опять являлся и Юрий Николаевич провожал его к Отцу.

Однажды вечером, проходя мимо кабинета Отца, он не выдержал, широко распахнул дверь и заглянул. И тут же упал, потеряв сознание. Очнулся он только утром. Отец на руках отнёс сына в его комнату и уложил в постель. Утром сказал только пару слов: «Вот видишь, как ты себя травмировал». А увидел Юрий в тот момент человека, проходящего через стену и тающего в пространстве. Рассказав об этом, Юрий Николаевич заметил, что до сих пор не знает, правильно ли он тогда поступил. И посмотрел на меня, явно ожидая ответа именно от меня. Но я сам не мог решить, ибо, с одной стороны, был нарушен запрет Отца, и это плохо, но, с другой стороны, он обрёл ценный опыт, увидев редчайшее явление. И я не знал, что сказать. Так и осталось это без ответа.

А Юрий Николаевич поведал нам ещё одну историю, которая случилась с его знакомым махараджей. Этого уже немолодого человека назначили возглавлять один из штатов. А согласно существующему в Индии правилу, если в этом штате есть отшельник, то приступающий к своим обязанностям новый махараджа первым делом должен прийти к нему и получить наставления, как управлять этой территорией. И прий­ти он должен один, без сопровождающих, пешком и по паролю подойти к отшельнику. Сказан был ему пароль: «Умой руки водой».

И когда этот человек в знойный день преодолел пешком дорогу до той местности в горах, где обитал отшельник, и уже стоял у подножия указанной скалы, он почувствовал, что некая невидимая стена не пускает его дальше. И тут он вспомнил о пароле. Но, к его ужасу, он забыл взять с собой воду. Идти обратно за водой долго, и сил уже нет, но и не встретиться с отшельником тоже нельзя. Так он в растерянности стоял некоторое время и вдруг увидел, что по воздуху сверху к нему спускается медный кувшин и становится у его ног. Он понял — это благосклонность отшельника. Умыл руки водой, и, как только поставил кувшин на землю, тот поднялся и медленно исчез за крутым утёсом. И пройти дальше уже было возможно. Поднявшись выше, он на площадке горного уступа увидел сидящего в позе лотоса отшельника и тот же кувшин перед ним. И состоялась их беседа.

Юрий Николаевич опять подчёркивал, что в основе йоги лежит сила мысли, стойкость воли и раскрытие непознанных возможностей человека. Это именно наука. Но для таких достижений требуется очень много усилий и времени.

В качестве примера мы услышали рассказ о ваю-йоге. Есть такая йога — «ветренная». Очень долгими упражнениями люди приучают себя двигаться прыжками. Это получается быстрее, чем бег. Именно такими йогами были гонцы, в старые времена очень быстро доставлявшие письма в отдалённые места Тибета. Двигаются ваю-йоги в состоянии транса. Их нельзя окликать, отвлекать. Однажды рано утром в Дели, прогуливаясь в парке, когда людей там почти нет, Юрий Николаевич увидел вдали человека, как-то странно, но быстро приближавшегося к нему и промчавшегося мимо. Это оказался знакомый йог, приехавший в столицу на конференцию и, чтобы не потерять навыков, упражнявшийся в парке. Так он потом пояснял Юрию Николаевичу.

Ужин уже заканчивался, подали чай. Юрий Николаевич, как хозяин дома, протягивает сахарницу Рихарду Яковлевичу, Гунте и затем мне. Я не очень ловко беру ложечкой рафинад, и тут Юрий Николаевич, видимо решив уделить внимание мне, спрашивает: «Как вам понравился фестиваль?» Я ответил, что идея его хорошая — укрепление дружбы и мира, но среди молодёжи, которая приехала, много развязных и демонстративно нескромных людей. «Есть люди-тени, — оживлённо ответил он. — И Николай Константинович говорил, что перед сменой рас появляются люди-тени, тени прошлого». И прибавил, что Отец написал картину на эту тему — «Тени прошлого». А затем поинтересовался: «Вы учитесь?» Я ответил, что закончил второй курс Академии художеств. «Прекрасно, искусством можно облагородить своих товарищей», — сказал Юрий Николаевич. Я же в своём юношеском максимализме считал, что если облагораживать, то уж всё человечество. Только потом я понял, как тонка прослойка культуры и как трудно повлиять на сознание масс.

Юрий Николаевич заговорил о живописи. «Многие художники не видят цвета в природе. Потому они и не признают искусство Николая Константиновича. Им кажется, что таких красок в жизни не бывает. Например, им кажется, что лес вдали серый, когда он на самом деле синий. Вот Чуйков побывал в Индии, писал в Гималаях и увидел цвет. Работает цветом. Его картины выделяются...»

Затем он повернулся ко мне и как-то очень серьёзно сказал: «Вот окончите свою Академию и поезжайте на Алтай». Это было для меня уж совершенно неожиданным. Я даже толком не знал, где этот Алтай и зачем туда ехать. На моём лице, видимо, отразилось замешательство, ибо Юрий Николаевич продолжил: «Нет, нет, я вам серьёзно советую, поезжайте на Алтай. Там и климат лучше. Я сам бы поехал. Силою гнаться не надо, но при случае не откажитесь поехать. Алтай и Монголия — это решено».

Я опять про себя отметил — это формула действия. Когда условия созрели, надо чувствовать момент Ахамкары, когда путь готов. И не только эти ненавязчивые советы, как действовать в разных жизненных условиях, которые были приняты в семье Рерихов, как это: «При случае не откажитесь...», я уловил. Я стал замечать и другое: среди этой вроде бы произвольной мозаики рассказов, иногда кажущихся малозначительными, Юрий Николаевич проявляет и нечто такое, о чём я раньше уже читал, но чего в жизни никогда не наблюдал, — восточный метод ведения беседы. Среди обычной речи он вдруг вставлял, нисколько не акцентируя и не подчёркивая, и нечто, имевшее чрезвычайное значение, как, например, «Алтай и Монголия — это решено».

И тут он стал рассказывать об Алтае, как они там были, какая там чистая природа, как прекрасны горы, что народ живёт по законам древнего благочестия. И о крепком сибирском характере. Что сибирские дивизии в Великой Отечественной войне отличались стойкостью. И для художника в тех краях — широкое поле деятельности. Последовал рассказ об эпизодах пребывания их на Алтае. Юрий Николаевич в уймонских краях снимал кинокамерой — и древние постройки, и быт старообрядцев, и самих крестьян. И объяснял им, что потом они будут у них дома «по стенке бегать». Но никак уймонцы не могли понять, как это они будут «по стенке бегать».

Продолжая говорить об Алтае и Сибири, вспомнил, что ещё его Отец, проезжая по этим местам в 1926 году, говорил, что молодые силы России двинутся на освоение целинных земель, на строительство будущего на этих просторах. Если бы был где-то там институт востоковедения, он сам бы туда поехал.

Во всём, что он говорил, чувствовалась его искренняя, истинная любовь к России и не только вера, но и убеждение в прекрасном будущем его Родины.

Сидя за этим столом, слушая Юрия Николаевича, я подумал, что ведь это момент чрезвычайный в моей жизни. В такой высококультурной обстановке, рядом с таким человеком я впервые, и подобающе ли я себя здесь веду? И тут с ужасом заметил, что механически, как это принято в студенческой среде, ступни своих ног я загнул за ножки стула. Я немедля поставил их чинно рядом. И решил посмотреть, как держит ноги мой собеседник. Быстро, украдкой глянул и
с изумлением заметил, что у него ступни ног загнуты за ножки стула точно так же, как минуту назад были у меня. А Юрий Николаевич, продолжая беседовать с Рихардом Яковлевичем, облокотившись о стол, держа чашку чая обеими руками за края, как пиалу, и неторопливо попивая горячий чай, всё же метнул на меня быстрый взгляд своих чудных глаз, и в них была добрая и несколько озорная улыбка. Ведь всё чувствует, все мысли читает! Уловил же мою мысль о неловкости и, чтобы я не чувствовал себя неуютно, поставил ноги так же как я. И ещё я понял, что он не терпит, чтобы кто-то в его присутствии чувствовал себя ниже, невоспитаннее, хуже. Истина велика, перед ней все равны, все должны идти к ней, не думая о различиях.

Рихард Яковлевич задал вопрос о еде, о диете, о том, что полезно, заметив при этом, что ведь на высотах еды надо меньше. Юрий Николаевич эту мысль подтвердил и вспомнил о своём друге, друге всей его Семьи, йоге Карма Дордже, который приучил себя питаться только водой и мускусом. Дважды жил у них в Кулу. Теперь поселился в пещере около Эвереста. Для такой жизни нужны долгие упражнения. Есть и такие обитатели пещер, отшельники, которые питаются только водой и праной. Отметил, что есть особый Ашрам на границе с Монголией, где учат такой дисциплине. И затем добавил, ничем не акцентируя, что ныне действуют четыре Ашрама, признёс неизвестные мне восточные названия, которые я не мог запомнить, а записывать в блокнот при нём было неудобно. Я запомнил только: «Один на западе... другой — у Эвереста, третий у Таши... четвёртый...» Про себя я отметил: опять чрезвычайно важная «вставка».

Позже, после встречи, уже дома, мы с Рихардом Яковлевичем и Гунтой делились тем, что услышали, поняли, и оказалось, что я многое не воспринял из понятого ими, а многое не уловили и они, в том числе и эти слова о четырёх Ашрамах. Верно было давно сказано, что человек видит и слышит то, что знает, к чему обращено его сознание.

Но ещё там, за столом, я задумался об этом необычном человеке: ведь какой учёный, знаток десятков языков, видевший в реальности очень многое в мире, философ, но нет у меня чувства подавленности его авторитетом. Доступность, ясность, дружественность, чуткость, но главное, пожалуй, — всё покрывает любовь. Легко с ним. Величие сопряжено с простотой, человечностью. И никакого в нём чувства собственного величия. И никакого намёка на скрытые от непосвящённого тайные знания. С ним рядом не почувствуешь себя недостойным, не доросшим до знания великих Истин. Всё открыто, всё возможно. Новизна, молодость, радость, жизненность.

И всё же — не так всё просто. Ощущение такое, что сознание его проникает все сферы человеческой жизни, всё ему близко и дорого, всё интересно, во всём этом он живёт реально, но в то же время уходит ввысь в необозримые глубины явлений и космических Истин. И объединены в нём все пласты реальной, единой великой Жизни. Неописуемо словами прикосновение к его сознанию. Это надо лично ощутить.

И теперь я у него. Надо использовать этот случай для выяснения главнейших вопросов. И я решился. В те годы самой страшной была угроза мировой термоядерной войны. Я приходил в ужас, реально представляя её. Я спросил: «Будет ли мировая термоядерная война?» Юрий Николаевич ответил сразу, определённо: «Нет, мировой атомной войны не будет. Будут локальные столкновения. Мировая война будет удержана. Но катаклизмы неизбежны».

Встреча явно завершалась. За окном закатное солнце ярко, золотым светом освещало широкие московские дали со множеством строений. Небо было безоблачным и будто бы прояснённым. Казалось, в его бескрайних пространствах и глубинах уже живёт то, что будет. Будто виделись неизвестные ещё, но благодатные пути, долгие годы труда в мирной, но не лишённой трудностей жизни. Было чувство, что всё грядущее уже сложилось благодаря этой встрече с Юрием Николаевичем.

Все вопросы, которые я заранее заготовил, стали ясными сами собой. На самый главный из них ответ уже был. И вся дальнейшая жизнь, все пройденные десятилетия после той незабываемой встречи складывались так, как предвиделось тогда, рядом с великим сознанием того, кто стал для многих и для меня истинным учителем жизни.

Гости вставали из-за стола, неторопливо собирались домой. Юрий Николаевич минуту молча постоял, задумался. И, тяжело вздохнув, сказал: «Если бы Отец и Мать были здесь!»

Потом, в коридоре, мы прощались. Юрий Николаевич подал мне руку, крепко пожал мою. Я заметил, что ладонь у него небольшая, прямоугольная, но очень гармонично сложённая и сильная.

Позже ещё были встречи с Юрием Николаевичем, но короткие, эпизодические. 29 августа следующего, 1958 года в Ленинграде открывалась выставка картин Николая Рериха. Там, в залах Русского музея, мы ещё несколько раз виделись, могли недолго, среди массы людей, поговорить, и — это всё. Юрий Николаевич уже стал очень востребованным, очень желанным многими, сам был чрезвычайно занят и, нельзя этого скрыть, очень уставал от разных дел и встреч, так что истинные друзья, к которым относился и Рихард Рудзитис, даже должны были сдерживать попытки многих людей непременно повидаться или побывать дома у сына Елены Ивановны и Николая Константиновича.

Он выполнил свою миссию. Он вернул России имена её великих людей, чрезвычайно любящих свою Родину, имя его Матери и имя его Отца, принёсших ей Знание, Культуру, Искусство, Красоту.

В мае 1960 года невозможно было поверить в столь ранний и внезапный его уход. В сознании он оставался живым. Казалось, ещё много будет встреч. Хотелось с ним вместе работать, путешествовать, сражаться.

Окончив Академию художеств в 1961 году, я, молодой художник и преподаватель, был призван в армию. Когда приближался срок демобилизации, всё явственнее стали звучать в душе слова Юрия Николаевича: «При случае не откажитесь поехать...» Такой случай представился. Демобилизовавшись, можно было отправиться в любую точку Советского Союза. Я выбрал Барнаул.

И знаменательно — приехал в этот совсем для меня незнакомый город 25 декабря 1963 года, в день Рождества по новому стилю. И в ночь после первого дня пребывания на заповедной алтайской земле опять была встреча с Юрием Николаевичем.

В середине ночи я очнулся от сна и сразу подумал — он очень значительный, надо запомнить. Старался не уснуть и в уме многократно его повторял.

А было так. Я стоял посреди бескрайней степи. Такой в жизни никогда не видел. Вокруг меня во все стороны и до горизонта, как море, но ровное-ровное, без малейших намёков на холмистость, простиралось колоссальное поле ярко-зелёной травы, сочной, молодой, густой, ещё невысокой, без сорняков и кустарников. Было утро, безоблачное весеннее утро, солнце уже встало и светило мне в лицо. Я стою и смотрю на этот необычайный пейзаж — необъятную зелёную даль. На душе чувство новизны и вдохновения. Вдруг замечаю, что рядом со мной, слева, как мы тогда сидели в его квартире, — Юрий Николаевич.
В сером костюме, энергичный, полный жизни. Минутку постояв, не глядя на меня, он начинает шагать, минуя меня, армейским строевым шагом, чётко, будто отмеряя участок земли. На некотором расстоянии сделал резкий ровный поворот, что свидетельствовало о идеальной его военной выучке, и зашагал дальше. Бодро, решительно. Дошёл до определённого места, точно такой же поворот — и до следующего угла, очертив таким образом ровный квадрат на бескрайнем этом поле. Затем подошёл ко мне вплотную, очень серьёзно глянул мне в лицо и — исчез.

Сразу, тогда же ночью, я подумал: это поле моей деятельности. Квадрат — символ материи и жертвы. Работа в конкретных условиях. Но ведь была и вдохновляющая зелень молодой травы в контражуре утреннего света.

Как предвиделось тогда, в квартире Юрия Николаевича, и как образно предвещал этот сон, так и миновали десятилетия.

Встреча была, по сути дела, только одна, один вечер, как одно мгновение, когда там, за окном, — солнцем освещённая Москва и за ней безбрежные горизонты будущего. Но останется она в моём сознании навечно.

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: