Журнал: № 6-7 (314-315), Июнь-Июль, 2020

Александр ПОКРЫШКИН

Истребитель МИГ-3, на котором наш полк встретил вражеские самолёты 22 июня, потребовал от лётчика немало новых навыков, дополнительных усилий в обучении. Эта машина мне понравилась сразу. Её можно было сравнить со строгим, горячим скакуном: в руках волевого наездника он мчит стрелой; потерявший над ним власть окажется у него под копытами. Конструкторам вообще редко удаётся с одинаковым эффектом воплотить свои мысли в лётные и огневые качества самолёта. В любой конструкции обязательно найдётся какое-либо слабое место. Но в каждом новом истребителе тех лет мы видели наши технические и творческие победы.

С переучиванием мы торопились. Чувствовалось, что на западных границах назревают грозные события. Немецкие разведчики всё чаще и чаще вторгались в наше воздушное пространство. В начале июня командование дивизии выдвинуло к самой границе первое переучившееся звено.

На мою долю в эти дни тоже выпало сложное задание. Наше звено — теперь в обновлённом составе: лейтенанты Дьяченко, Довбня и я — должно было испытывать собранные в Бельцах новые машины и перегонять на аэродром Маяки.

Почти ежедневные перелёты из Бельцев за Днестр немало способствовали мне и моим друзьям в овладении новой машиной.

Рано утром мы вылетели в Григориополь. Шли плотным строем с севера на юг, а наперерез нам, с запада на восток, низко плыли тяжёлые серые облака, прижимая нас к земле.

В нескольких километрах от Григориополя сидел истребительный полк, оставивший свой аэродром в Кишинёве по той же причине, что и мы: там тоже строилась бетонированная полоса. Лётчики и техники жили в палатках. Штаб полка размещался в таком же, как наш, фанерном ящике.

В штабе сообщили, что два МИГа уже готовы к перегону, но вылет не разрешили. Погода на маршруте испортилась окончательно. Выделив нам палатку для отдыха, начальник пошутил:

— Пропишем вас в нашем посёлке.

— И надолго? — забеспокоился Дьяченко.

— На неопределённое время.

Три дня, проведённые в этой палатке, и в самом деле показались нам вечностью. Мы не знали, чем заняться: читали, спали, рассказывали разные истории. И всякий раз с тоской поглядывали на низкие рваные тучи, которые ползли над холмами бесконечной чередой. И откуда они брались? Сколько нагромоздилось их там, на западе? Отчего среди лета вдруг разладилась погода?

В душу заползали мрачные предчувствия.

Тоска отступала только по вечерам, когда в столовой собирались лётчики. Мы долго засиживались там за бесконечными разговорами о новых самолётах и необыкновенных случаях в авиации.

Засыпая, мы не знали, что часы мира уже были кем-то сочтены до секунды.

Нас разбудили резкие удары в рельс. Первая мысль была об учебной тревоге. Ни дома, ни в гостях поспать не дают. Рядом с палаткой послышались топот ног и возбуждённые голоса.

Аэродром ожил. Заревел один мотор, другой, перекрывая непрекращающийся звон рельса.

«Значит, серьёзная тревога, — подумал я, — если они уже рассредоточивают самолёты. Ну что ж, для тренировки это неплохо. А места у них хватит: аэродром подходит вплотную к кукурузному полю».

У штабного «ящика» толпились лётчики в полном боевом снаряжении. Лица у всех были суровые, словно железные. Ну конечно же, тревога испортила им выходной день. И всё-таки замечалось что-то необычное в жёстких взглядах.

Протиснувшись к двери, я хотел доложить о прибытии звена и тут услышал недовольный голос Дьяченко:

— Чего не даёте спать командированным?

— Спать? — прозвучал резкий, как выстрел, вопрос на вопрос. — Война!

«Война?» Это уже мысленно спрашивал каждый самого себя. Один, не поверив тому, кто произнёс это слово, другой — подумав, что ослышался, третий — как-то машинально... Но правдивый смысл этого страшного слова теперь подтверждало всё: и зарево пожара на горизонте в направлении Тирасполя, и нервное передвижение самолётов на аэродроме.

Война! Все обычные заботы и вчерашние мирные планы вдруг отодвинулись куда-то невероятно далеко. Перед нами встало что-то неясное и зловещее.

Как поступить теперь нам, троим командированным? Почему мы стоим здесь, когда позарез нужны там, в Бельцах, где наша эскадрилья уже сражается, защищая границу, аэродром, город?

— Разрешите нам отправиться в свой полк? — обратился я к начальнику штаба.

— Летите.

...На северо-западе от аэродрома послышался нарастающий гул моторов, а вскоре на светлом фоне неба обозначились силуэты самолётов. Бомбардировщики шли в сопровождении истребителей. Чьи? Наши или нет?

Навстречу неизвестным вылетели несколько И-16. Бомбардировщики начали разворачиваться. Теперь уже отчётливо различались их ромбовидные крылья.

Враг. Да, это война...

* * *

Утренний туман рассеялся, и я возвратился в Котовск. Едва успел спрыгнуть на землю, как подкатил бензозаправщик. Мой новый техник — крепыш и балагур Григорий Чувашкин — принялся готовить самолёт к вылету. Я положил под крыло парашют, снял шлемофон и с наслаждением посмотрел в чистое голубое небо. В этот момент послышался нарастающий гул моторов. С запада к нашему аэродрому шла большая группа вражеских самолётов.

— Уезжай отсюда! — крикнул я шофёру бензозаправщика.

Тот спокойно вышел из кабины, недоумевающе посмотрел на меня, но, вскинув голову, сообразил, в чём дело, и быстро сел за руль. Подминая кукурузу, его машина помчалась прочь с аэродрома. А на место бензозаправщика, как назло, подъехал грузовик с бомбами. «Юнкерсы» в это время уже разворачивались, чтобы накрыть весь наш ряд самолётов. Что будет, если в машину попадёт бомба?

Увидев вражеские самолёты, шофёр бросил грузовик и помчался к щелям. Чувашкин тоже был уже там и во всё горло звал меня. Но мне почему-то показалось противным прятаться от врага. Схватив винтовку, я зарядил её и открыл по пикирующим «юнкерсам» огонь. На аэродром уже сыпались мелкие осколочные бомбы, так называемые «лягушки».

Вот свалился в пике последний бомбардировщик. От него отделилось несколько чёрных точек. Увеличиваясь в размерах, они летели прямо на меня. Мелькнула мысль: укрыться. Но «юнкерc» спикировал так низко, что я не успел бы отбежать от машины. Застыв у своего МИГа, рядом с грузовиком-бомбовозом, я стал ждать, что будет. Мною овладело какое-то безразличие, а может быть, даже презрение к смерти.

«Юнкерс» с рёвом пронесся над головой, с набором высоты ушёл от аэродрома, а я стоял и ждал взрывов. Прошла секунда, другая, а в воздухе по-прежнему висела тишина. Я не выдержал, шагнул вперёд и увидел вокруг множество неразорвавшихся бомбочек.

* * *

Несколько взрывов качнули землю, и в воздухе снова повис гул «хейнкелей». Они делали второй заход.

— Чувашкин! — звал я техника. — Убирай маскировку!

Никого. Я успел отбросить несколько больших веток. А вот и бомбы...

Они легли около моего самолёта. Я слышал, как самая близкая ко мне ударилась о землю.

И на этот раз моё счастье, моя судьба таились где-то в тех огромных железных болванках, которые упали в землю и остались там.

Бомбы не взорвались. Они заставили меня поверить в то, что я сильнее самого страшного оружия, что я пройду все испытания. В те минуты тишины после налёта я подумал об этом проще: никогда не буду прятаться от врага и останусь жив. С точки зрения военной такой вывод был безрассудством, но он пришёл ко мне.

* * *

Мы увидели их на фоне облаков. По силуэтам я определил, что это бомбардировщики Ю-87. Они шли, конечно, на Крымскую, где наши войска вклинились во вражескую оборону.

Нам повезло: «юнкерсы» летели совсем без прикрытия. Очевидно, немецкие истребители проскочили несколько раньше и теперь ищут нас над линией фронта. Они уже привыкли встречаться с нами именно там. Что ж, мы воспользуемся просчётом фашистов и постараемся как следует отомстить им за гибель Науменко.

Девятки бомбардировщиков летели одна за другой, словно на параде. Вероятно, гитлеровцы даже не следили за воздухом, уверенные в том, что на дальних подступах к цели их никто не побеспокоит.

«Подождите же!» Я дал команду атаковать и перевёл машину в пике. Я сближался с «юнкерсами» под таким углом, который позволял при пролёте над ними обстрелять сразу несколько самолётов. По моим расчётам, выпущенная мной длинная очередь из пушки должна напоминать своего рода огненный меч, на остриё которого будут напарываться вражеские самолёты. Эта неоднократно проверенная в боях атака показалась мне сейчас наиболее подходящей. Нажимаю на гашетку и вижу, как «юнкерc», лишённый возможности быстро изменить направление полёта, буквально налезает на пулемётную очередь. Перевалившись через крыло, он срывается вниз. Вот и второй уже чертит дымом свой последний путь. Этого сбил из пушки. Всего несколько снарядов попало в его фюзеляж, но и такой порции оказалось достаточно.

В прицеле промелькнул следующий. Его счастье. За ним идут ещё и ещё. Ярость, жажда уничтожить их всех переполняет меня, овладевает всеми моими чувствами. Я непрерывно атакую и стреляю. Уже горит третий... Оглянувшись назад, убеждаюсь, что он падает, и продолжаю полёт над цепочкой врагов, выстроившихся для того, чтобы через несколько минут методично, аккуратно, ровными порциями сыпать смертоносные бомбы на кубанскую землю.

Но вот строй «юнкерсов» ломается. Видя, как вспыхивают и падают машины ведущей девятки, гитлеровцы высыпают бомбы, не доходя до цели, на... свои войска! Потом бомбардировщики разворачиваются и ныряют вниз, чтобы, маскируясь местностью, побыстрее уйти. Струсили! А ведь их почти полсотни против четвёрки!

* * *

А где-то далеко Новосибирск. Там мои родные, там мир моей юности. Каждая весточка из дому возвращала мои мысли к домику над Каменкой. По редким письмам, поступающим оттуда, я старался составить себе представление о жизни в глубоком тылу. Жилось там всем несладко. Изнурительный труд для фронта, невзгоды быта и, конечно же, постоянные тревоги за близких, за нас, которые всё время находятся под огнём.

В последних письмах матери я перестал спрашивать о брате, пропавшем без вести. О нём мне стало известно больше, чем знали дома.

Ещё в Краснодаре ко мне подошёл какой-то незнакомый сержант и спросил:

— Вы Покрышкин?

— Да.

— У вас был брат Пётр?

«Был»? Само это слово таило в себе что-то недоброе.

Рассказ незнакомца подтвердил мою горькую догадку. Вместе с Петром сержант находился на кадровой службе. Война застала их на финской границе. А дальше...

— Нас отрезали и прижали к Ладожскому озеру. Боеприпасы кончались, и мы вынуждены были перед отходом утопить свои пушки. Сделали плоты и ночью отправились через бушующее озеро. Под покровом темноты ещё можно было надеяться на спасение от немецкой авиации и переплыть к своим. Пётр подобрал небольшую группу и остался прикрывать наш отход. На прощание он сказал мне: «Есть гранаты и немного патронов, будем пробиваться через леса». Когда мы отплыли, позади долго слышались стрельба и взрывы. Больше я его не видел. Вам ничего не известно о нём?

— Нет.

— Значит, он там и сложил голову. Да, это был Пётр Покрышкин. Между прочим, вы похожи с ним, особенно глазами. Когда я услыхал: «Герой Советского Союза Покрышкин», то подумал: «Неужели это Пётр?» Его характер я немного знал. Такой не сдастся в плен. Он, конечно, пошёл на врага с гранатами.

* * *

24 июня... Хмурое утро. Но свет красных знамён, блеск орденов на мундирах, блеск сабель и меди оркестров, звон и музыка курантов Кремля раздвинули небосвод, расцветили облака. Шагая в колоннах фронтов, в рядах победителей, ощущая локти и плечи соседей, мы чувствовали близость друзей, стоявших в эти минуты на далёких от Москвы рубежах.

Парад Победы — парад победителей. Наша страна принимала рапорт от своей армии и чествовала её. В сводных полках фронтов шли генералы и солдаты, пехотинцы, артиллеристы, лётчики, отмеченные Золотыми Звёздами, орденами «Победа», Ленина, Красного Знамени, Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Нахимова, Славы... Они несли знамёна, овеянные славой многочисленных битв, сияющие лучами величайшей победы.

Мне поручено нести знамя Первого Украинского фронта. Сжимая его древко в своих руках, я думал и о знамени нашей дивизии, увенчанном четырьмя орденами Родины.

Когда колонны проходили мимо Мавзолея Владимира Ильича Ленина, все взоры и мысли были обращены к создателю великой партии. Под её руководством мы победили. Слышались только чёткие удары шагов, музыка, шелест знамени над головой. Когда мы прошли мимо Мавзолея, у меня взяли из рук знамя, пригласив встать вблизи, на трибунах для гостей, — посмотреть самому парад. В эти минуты я по-настоящему смог увидеть, почувствовать, воспринять это замечательное историческое торжество.

Двести солдат вплотную подошли к Мавзолею и бросили к его подножию двести знамён немецких армий, дивизий, полков. Позорных знамён агрессии, разбоя, насилия. Я видел прогрохотавшие мимо меня мощные самоходные орудия, танки, тягачи, машины — нашу силу, созданную руками народа. Я видел вблизи себя представителей армий стран, наших дружественных соседей.

Я смотрел на клокочущую Красную площадь, на плотную стену москвичей и думал: не забудет ли мир, человечество, чего стоила ему эта победа над гитлеризмом? Сделает ли человечество нашей планеты свой железный вывод из этой страшной — и для нас, и для тех, кто её затеял, — войны?

Не забудут ли люди, сколько за эти годы было пролито крови, сколько могил рассеяно по земле от Волги до Шпрее и на полях боёв во многих странах Европы?

Не забудут!.. Не должны забыть!

* Фрагменты из книги: Покрышкин А. Небо войны. Повесть фронтовых лет. Новосибирск, 1988. — 448 с.

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: