Журнал: № 10 (138), Октябрь, 2005

С.Яремич в своей статье «У Истоков Творчества» говорит следующее, касаясь детства Рериха: «Как и в большинстве достаточных русских семейств, в доме родителей Рериха заметнее всего чувствовалось увлечение музыкой. Суровый Бах и возвышенный в своём разумении мирового трагизма Бетховен были первыми художественными именами, которые запечатлелись в памяти юного Рериха. А вместе с именами живые звуки внесли совершенно новую окраску в окружающий мир».

Когда я спросила Мастера о его ранних впечатлениях о музыке, он сказал: «Эти впечатления одни из самых ранних и одни из самых трогательных для меня. Совершенно верно, что хоралы Баха, богатства Бетховена, яркий романтизм Шуберта, вместе с трогательными образами Палестрины, Жоскэн Де Пре, Рамо и Люлли, составляют одно из возвышающих воспоминаний моего детства.

Это был всегда мой внутренний праздник, который вместе со страницами истории давал мне отдых от уроков математики, до которой, по секрету скажу, я не был большой охотник. Ритмы латинских и греческих поэтов давали мне в Колледже гораздо большее удовлетворение, и аккорды Баха вводили в тот чистый храм, который впоследствии обогатился и приближением к Вагнеру, Римскому-Корсакову, Дебюсси, Скрябину.

Большинство моих картин внутренно неразрывно связано с этими именами. Я этим не хочу сказать, что эти звуки давали мне возможность иллюстрировать их. Нет, они были тем внутренним элементом, тем пламенем, из которого создавались образы лишь по своему внутреннему настроению связанные с этими созвучиями. Музыка была для меня праздником, и я должен сказать, что никогда звук не мешал моей художественной работе.

Много раз я замечал, что простой ритм отдалённой строительной механической работы или даже ритм выстрела или колоколов создаёт необыкновенно углубляющую атмосферу.

Конечно, это притяжение к музыке создало многие личные отношения с музыкантами-композиторами. Знакомство с Римским-Корсаковым, Лядовым, а затем Стравинским и Штейнбергом всё время поддерживало живую струю неразрывного контакта. Помню, как в 1897 году, после моей первой картины ''Гонец'' мы с Римским-Корсаковым и музыкальным критиком Стасовым ездили к Льву Толстому.

Отчётливо помню живой спор между Римским-Корсаковым и Толстым о музыке, в котором великий писатель отрицал многие музыкальные произведения, а Римский-Корсаков на примерах из жизни Толстого доказывал, насколько тот был чуток к музыке. Пом­ню, как с Лядовым мы планировали балет, и всегда вспоминаю даровитого сына Лядова — художника, моего ученика, безвременно погибшего на войне.

В это время Вагнер делается незаменимым для моих внутренних устремлений. На всех абонементах Вагнера мы имели определённые кресла, и эти вечера делаются посещением храма великого энтузиазма. Делаются эскизы к ''Валькирии'', затем к ''Тристану'', возвышенные зовы ''Парсифаля'' вызывают слёзы. Затем среди росписей храма Св. Духа в Талашкино, княгини Тенишевой, за год до войны проходит работа со Стравинским над его ''Священной Весною'' — мои грёзы о славянских друидах воплощаются в несравненные ритмы мощи звуков Стравинского. Пом­ню, как весной 1913 года в Париже в ''Champs Elysees'' мы со Стравинским пережили бурю первого враждебного приёма ''Священной Весны''. Теперь, когда эта ''Мистерия'' оценена и вызывает всеобщее восхищение, так странно вспомнить о непонимании ретроградов. Это один из ярких примеров обычного тяжёлого восхождения в людское сознание.

Потом вспоминаю ''Князя Игоря'', ''Половецкие пляски'', ''Псковитянку'', ''Шатёр Грозного'', а затем перипетии с Ковент-Гарденом в Лондоне, моего друга Альберта Коутса, ''Царя Салтана'', сцену из ''Хованщины''. Затем опять вырастают образы Римского-Корсакова, окутанные весенним очарованием ''Снегурочки'', но уже не среди русских берёз, не среди энтузиазма Парижа, а в Чикаго, где и берёз не видно, но зато была Мэри Гарден, которая всё понимает и одинаково чутко звучит как на песнь Леля, так и на героическую драму Изольды. Редкий человек, с которым легко и приятно ходить по страницам истории, и в её преломлении каждая эпоха получает огненную убедительность».

Мы напомнили проф. Рериху его цитату из статьи д-ра Бринтона, в которой тот говорит о декорациях Рериха к Валькирии: «Я особенно чувствую контакт с музыкой, и точно так же как композитор, пишущий увертюру, выбирает для неё известную тональность, точно так же я выбираю определённую гамму — гамму цветов или, вернее, лейтмотив цветов, на котором я базирую всю свою схему. Так, например, когда я писал декорации к ''Валькирии'', я чувствовал первый акт в чёрных и жёлтых тонах. Это явилось моим основным тоном, ибо я чувствовал в нём основной музыкальный элемент с его глубоко ондулирующей трагедией и внезапными вспышками моментов счастья Зигмунда и Зиглинды в последнем акте. Я так остро чувствовал эту основную тональность, что я поместил очаг не сбоку, где его обыкновенно помещают, а в центре. Так что когда Зигмунд описывает печальную историю своей одинокой жизни, он и Зиглинда сидят у одного края стола, освещённые светом пламени, которое играет на их золотых кудрях — наследии богов, в то время как Гундинг сидит у другого конца стола — тёмный силуэт на фоне огня, точно мрачная фигура низменной земной силы».

«Проекты декораций к ''Валькирии'' доставили мне много радостных отзывов, а немецкий критик W.Ritter заявил, что это отображение Вагнера является наиболее выразительным и отвечающим существу эпоса Нибелунгов. Конечно, декорации эти создавались не логикою составления тонов. Музыка Вагнера настолько красочна, что вряд ли могут быть большие расхождения в основной тональности передачи её».

Припоминаю, что перед самым отъездом проф. Рериха в экспедицию в Азию мне пришлось видеть его с группой друзей на «Парсифале» и мне показалось, что обычно спокойный художник казался несколько взволнованным. И теперь, возвращаясь после экспедиции, художник неожиданно припомнил этот спектакль в Метрополитен-Опере, сопоставляя, как звучали рекорды «Парсифаля» в Гималаях.

Весь «Парсифаль» и «Валькирия» и полный набор других вагнеровских опер сопровождали художника во всех его странствиях.

«Поразительно было наблюдать в некоторых горных ущельях необыкновенные феномены резонанса и эхо. Можно представить легко, какие прекрасные образы и легенды могли создаваться ржанием коня или лаем своры собак.

И как необыкновенно, неразрывно связанно звучат трубы в этих горных лабиринтах. И я думал — где же Стоковский, Стравинский, Прокофьев, Завадский, мои дорогие друзья! Как они радовались бы этим необычайным красотам звука в этих великих горах.

Когда вы берёте песни горных племён — Тибетцев, Ладакцев, горных Киргизов, Монголов и Калмыков, — какая необыкновенная симфония получается с аккомпанементом горных отзвуков. Когда вы спрашиваете жителей древней Кулуты, что для них самое высокое в жизни, они вам скажут — цветы, песнь и танец. Вот этим смягчающим покрывалом красоты преображается всякая примитивность в глубокую мудрость.

Разве не драгоценно каждому художнику слышать буддийскую легенду о происхождении гигантских труб в храмах Востока?

''Владыка Тибета призвал Высокого Учителя Индии для очищения священного Учения. Но чем встретить почитаемого Учителя? Серебро и золото и драгоценные камни недостаточны, чтоб украсить его путь. И Лама в видении получает указание встретить высокого гостя неслыханным торжественным звуком. Для этого создаются новые гигантские трубы''.

Разве в этой легенде не звучит признание красоты как руководящего и высшего начала жизни!

Или другая легенда, о происхождении хрустального звона серебряных колоколов.

''Когда Китайский Император одарил Высокого Ламу колоколами, Лама бросил дар в реку, сказав: «Невместно мне нести ценный металл. Если следует нашему храму получить эти колокола, пусть воды горной реки донесут их». И река донесла колокола, и в горных струях они получили хрустальный звон высших аккордов''.

Вы видите опять то же почитание красоты и мечту о музыке сфер. Волны звуков, в которые на земле нас позвал Теремин.

В пустыне одиноко Монгол поёт Сагу о Воителе. Просите его повторить нежданно услышанную песнь — он замолчит и, улыбаясь, скажет, что только пустыня может слышать песнь о Великом. Ощущение прикосновения к Великому, возношение красоты живёт в самых удалённых юртах Востока. И разве этим ощущением Высшего не связывается сознание и Востока и Запада и всего мыслящего мира?

Меня спросили, какое различие основное ощущается между Западом и Востоком. Я сказал — лучшие розы Запада и Востока имеют тот же аромат. Этот аромат восхождения, возношение священного курения Новой Эры разве не зажигает тот всепобеждающий пламень, о котором говорит Агни Йога великих гор».

---

* Статья впервые была опубликована в журнале «Москва» (издание русского центра в Чикаго). 1929, № 8, октябрь. Из архива Б.Н.Абрамова.

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: