Журнал: № 7 (159), Июль, 2007

Из бесед с сотрудниками Рериховских Обществ

Наталия Дмитриевна, как Вы стали ученицей Бориса Николаевича Абрамова?

Этого я никогда забыть не могу. Сначала я получала книги от его ученика. Читала, беседовала с этим учеником, который рассказал обо мне Борису Николаевичу. И он сказал: «Пока к себе приглашать не буду, я сам приду к ней». Этот ученик мне сказал: «У вас вопросы накопились, я приду с Борисом Николаевичем, и вы ему задавайте. У вас такой шанс получить ответы на все вопросы от ученика Николая Рериха». Я обрадовалась, записала вопросы. И он в сопровождении этого ученика ко мне пришёл.

Борис Николаевич — человек очень осторожный; он понимал, что является центром нападения из-за того, что он такую работу выполняет. И естественно, когда человек несёт высокую миссию — чашу нерасплёсканную, — он опасается, чтобы его не толкнули. И он держался очень замкнуто. У него были голубые глаза, необыкновенно светлые, светящиеся. Взгляд был чрезвычайно пронзительный. Когда он смотрел — это признавала не я одна, — было впечатление, что взгляд до самого затылка доходил, насквозь. Больше на меня так никто не смотрел. И надо было выдержать этот взгляд. Некоторые не выдерживали. Вот он взглянет так до затылка — всё пронзит.

И стали мы беседовать. Борис Николаевич спросил: «Чем вы занимаетесь?» Я говорю: «Перепечатываю книги Учения». Он похвалил, очень это одобрил. (Тогда уже книг не было в продаже, это было во время японской оккупации, а мы хотели их иметь. Своими руками я перепечатала девять книг, и именно их я привезла с собой, они у меня хранятся, со всякими пометками, и по ним я изучала много лет Живую Этику. И только совсем недавно я приобрела типографские книги.) Я стала задавать ему вопросы, к сожалению, я не сохранила запись этих вопросов. Но, чувствуя, что он в защите, я очень скованно с ним разговаривала и отвечала, — он тоже мне вопросы задавал. И помню: я увидела над ним голубую звёздочку, а он над моей головой — розовую. Я ему сказала об этом, а он: «И я только что видел. Мы с вами обменялись звёздочками». И потом вдруг я почувствовала свободу, раскованность и стала с ним говорить свободно. И он стал улыбаться, как бы повернулся ко мне лицом, сняв эту защитную броню, на которую я всё время натыкалась и не могла до него дойти, сердцем не могла, он охранялся, и он был прав — он нёс такую миссию!

И вдруг так стало хорошо. Я стала улыбаться, а то не улыбалась, сидела как струна натянутая.

А потом выяснилось, что он в это время услышал Го л о с , который ему сказал: «Она способна к сотрудничеству». И когда он это услышал, он успокоился. Потому что сотрудничество — это не простая вещь. Если человек способен к сотрудничеству, значит, можно с ним общаться и до какой-то степени ему доверять.

Он разрешил мне приходить, познакомиться с его женой. Я сразу включилась в домашнее хозяйство. У нас в пригороде продавались очень хорошие молочные продукты, потому что там люди держали коров; у них были сепараторы, они делали отличное масло, сметану самого высокого качества. А в городе уже при японской оккупации почти ничего нельзя было достать. Я им из пригорода привозила прекрасные продукты. Это деталь, но, по-моему, тоже интересно. Многие держали кур, и я им яйца свежие возила. Одним словом, старалась помочь. Я к ним приходила и тут же задавала вопросы. Борис Николаевич тоже подходил и со мной беседовал. А потом решил, что надо всех* объединить, а то он кому-то отвечает на вопрос, а другой не слышит, а так все слышат. И он всех нас собрал, сказал, что ритм имеет огромное значение, и назначил день и час — понедельник к шести (или к семи) вечера. И мы со всех концов довольно большого города, а я из пригорода, собирались. И этот день был мой заветный день, я уже всех и всё отстраняла. Я ещё только подходила к его дому — и уже была счастлива, как будто вхожу в какую-то беспредельность, открывается дверь не в квартиру... У них была маленькая квартира из трёх комнат: его комната, его жены и столовая, где мы занимались; и только входишь — и это уже счастье. Часы счастья, которые я имела за всю свою жизнь, были только в общении с ним, когда я к нему приходила в Харбине и когда ездила к нему в Венёв. Это я называла «часы счастья». В Учении называются «часы счастья», когда Рерихи пребывали в Твердыне с Иерархией. А для меня это были единственные часы, когда я была совершенно счастлива. Больше у меня подлинного счастья не было.

Вы ощутили сразу, с первой встречи, что вы готовы к ученичеству?

Я не могу сказать, что с первой встречи, но когда мы начали заниматься с Борисом Николаевичем, я как-то поняла, что не только к этому готова, — что я в этом нуждаюсь чрезвычайно и что, может быть, для этого даже и воплотилась.

И вскоре после встречи с ним я увидела сон, который ему сообщила и который я не могу забыть и никогда не забуду, — сон, которому он придал очень большое значение. Я увидела, что встретилась с Николаем Константиновичем Рерихом, и он дал мне кольцо, которое я помню очень хорошо. Кольцо было из белого металла, типа серебра, с синим камнем. Камень был не квадратный, а немного продолговатый, но четырёхугольный, вделанный в это серебро. Цвет камня был тёмно-синий, тусклый, не блестящий, не такой, как сапфир, но красивого, густого синего цвета. (Всё произошло после моего развода: получив развод, я получила книгу Учения.) Во сне у меня ещё было на правой руке обручальное кольцо. Николай Константинович сказал: «Для того, чтобы вы могли надеть кольцо, которое я вам даю, вы должны снять обручальное кольцо и протереть этот палец наждаком». Вы представляете, что это такое? До чего был загрязнён палец обручальным кольцом, что я должна была протереть его наждаком. Конечно, это символ, но такое было условие.

БОРИС НИКОЛАЕВИЧ АБРАМОВ. Конец 1960-х гг. Венёв.

Я рассказала этот сон Борису Николаевичу; он сказал: «Начертите кольцо, размеры камня; всё имеет значение. Вам понятно?». Я говорю: «Понятно». Мне было понятно, что значил этот сон.

* * *

Когда-то, думая о Борисе Николаевиче, я написала себе памятку и назвала это «обет уважения и благодарности», — что я должна постоянно себе напоминать и за что я должна быть ему благодарна. Потому что только благодарность, только признательность может вызвать в нас должное чувство к нашему старшему сотруднику, к нашему старшему звену. Если этого не будет — благодарности, признательности, — то и соответственного отношения не будет. И я записала, что должна постоянно себе напоминать.

Великая отзывчивость. Не было случая, чтобы он не отозвался на какие-то проблемы, вопросы, дела, болезни, беды его учеников. В данном случае я говорю о себе, но это относилось и к другим его ученикам. Великая отзывчивость, несмотря на то, что его положение было чрезвычайно тяжкое. У него на руках была больная жена, ему приходилось работать для куска хлеба. Он бы этим не занимался, потому что у него было дело величайшей важности, но приходилось целый день быть в химической лаборатории, он очень уставал на этой работе. Эта работа вообще мало полезная, как вам известно, но тем не менее приходилось зарабатывать на жизнь, и на жизнь очень скромную.

В Харбине я бывала у них постоянно, помогала его жене по хозяйству, вникала во все дела. И потом, когда в Венёв приезжала, тоже помогала, сколько могла. Как скромно они жили! Просто в обрез! И он так был скромен и непритязателен сам, что довольствовался минимумом. И я должна сказать — вот такая деталь, уж если о нём говорить, — что ел он меньше меня. Мы садились обедать, и он съедал не больше одной пиалки супа и немного какой-нибудь зелени или рыбу. (Он любил удить рыбу, был рыбак, потому что волжанин. Я доставала ему воблу — его любимую еду.) Я ела больше. А он был мужчина нормального роста, очень хорошо сложённый, очень красивый, в любом возрасте.

В Венёве они жили в квартире без удобств; он пилил и колол дрова, таскал уголь и воду из колонки. У них был огород. В средней полосе прекрасный климат, там всё очень хорошо произрастало. Я помню великолепные помидоры, которые он выращивал. И всё это надо было делать своими руками. И, кроме того, он получал огромное количество Записей, которые он записывал утром перед просыпанием. Он писал ещё в полусне, на ощупь, на небольших листочках (они были пронумерованы) и бросал их на пол. И потом он их расшифровывал. Я видела, как в свободное от хозяйственных забот время он сидел с этими бумажками и мельчайшим почерком переписывал их в тетрадку в клеточку.

Вот так он жил. И тем не менее его сердце отзывалось на всё, начиная от глобальных явлений и политики, которой он интересовался, был «подкован» и знал всё, что происходит, и до наших самых мельчайших нужд.

Эффективная помощь на земном и духовном плане. Ведь были и духовные проблемы со всякими своими свойствами. Иногда приходилось ему жаловаться на себя, на то, что что-то ещё не удаётся изжить. И после этого как-то легче было бороться — он помогал мысленно. Легче было что-то изживать. Не всегда, конечно, хотелось ему в этом признаваться, если были какие-то недостатки, но он иногда и сам улавливал и говорил: «У вас то-то и то-то». Но я никогда не отрицала, если он меня «разоблачал». А иногда и сама говорила: «Знаете, вот пытаюсь, но что-то не получается ничего». И в этом плане он тоже помогал.

Я припоминаю, как он мне помог с пенсией. Мне было очень трудно, потому что часть моих документов была харбинская и надо было, чтобы здесь их признали. Если бы их тут не признали, я не смогла бы вовремя получить пенсию, у меня стажа бы не хватило до двадцати лет, а с ними у меня было намного больше тридцати. Он мысленно помогал с огромной силой. (Почему я и надеюсь теперь, что он будет нам помогать. И обращаться к нему надо.) И он сказал мне: «Как только вам назначат пенсию, посылайте телеграмму, я прекращу». Значит, каждый день, ритмично, он имел целый план каких-то работ, которые он ментально выполнял, и в том числе была моя пенсия. (Мать у меня была на иждивении, положение было бы тяжёлое, если бы не пенсия.) И я, как получила, сразу ему телеграмму: «Благодарю. Спасибо за помощь. Пенсию назначили». Вот такая деталь.

Он мне говорил: «Не скрывайте, когда вы болеете». Я старалась скрывать, чтобы у него не оттягивать энергию. Он протестовал и велел мне всё равно сообщать. И когда болезнь или какая-то проблема, я ему пишу — и мне становится легче уже во время написания письма, — вот что интересно было. Тогда письмо в Венёв шло, может быть, неделю, а я уже сразу получала какое-то облегчение. Я ему об этом говорила. Борис Николаевич просил: «Отмечайте всё, ничего не пропускайте, всё это имеет значение. Всё это наша работа на ином плане».

Сочувствие. Без сочувствия, естественно, нет отзывчивости. Если человек равнодушен, он не будет сочувствовать. Сострадание, доброта — всё это было

у Бориса Николаевича, всё это включается в отзывчивость. То же самое он сказал мне после встречи с Юрием Николаевичем Рерихом. Борис Николаевич понимал, какая это величина, и понимал больше, чем мы понимаем. Он говорил: «Это поразительно — Юрий Николаевич откликается буквально на всё», — что происходит с женой Бориса Николаевича, как и где они устроятся, как с квартирой, с пенсией. Ведь Борис Николаевич уже был пенсионером, когда сюда приехал. В Харбине он выработал пенсию, но надо было, чтобы её здесь признали, у него тут не было стажа. И во всё это Юрий Николаевич вникал с необыкновенным сочувствием, и это поразило Бориса Николаевича. В то же время Юрий Николаевич говорил с ним о духовных явлениях и о чём-то вне нашего быта, и Борис Николаевич оценил это, конечно, в полной мере, он говорил: «Высоты духа».

* * *

У Бориса Николаевича всегда ощущался огромный резервуар психической энергии. Этого я не ощущала ни в ком, я не говорю о Святославе Николаевиче Рерихе, быть рядом с ним — это было блаженство, даже выразить нельзя, как я себя чувствовала, когда сидела рядом с ним. Но поскольку мы говорим о Борисе Николаевиче, о следующем звене, — то ни в ком ничего подобного я не чувствовала.

* * *

Расскажите о жене Бориса Николаевича.

У него была жена-инвалид, очень много лет больная, за которой он ходил, как мать родная. Он был очень предан ей, ухаживал за ней и исполнял ту домашнюю работу, которую обычно исполняют жёны. Всё приходилось делать ему. Она кое-что делала по дому, но очень мало. Я это знаю, потому что у них бывала. И мы, конечно, тоже старались им помочь по хозяйству, естественно. И что могли, мы делали: убирали, приносили продукты и т.д.

Разделяла ли она его деятельность?

Конечно, да, безусловно. Он ей всё читал. Она часто присутствовала на наших занятиях. Когда приезжал Николай Константинович Рерих в Харбин, он бывал у Абрамовых, и она тоже была признана ученицей. Она тоже читала Живую Этику, но, конечно, уровень её духа и сознания был далеко не такой, как у него. Тем не менее она шла параллельно, по-своему воспринимала, и никаких препятствий ни к занятиям, ни к чтению Учения не было.

* * *

Я вспоминаю прискорбный случай, когда самый старший, любимый ученик** Б.Н.Абрамова сказал, что перерос его, — и оторвался полностью. Сам стал получать записи, не принял Записи Бориса Николаевича — и в результате остался в своём гордом одиночестве. Образцы своих записей он присылал, я их читала. Там не было того, что я называю «вибрациями»; он черпает это из себя и ничего нового не добавляет, не расширяя понятий, это только какие-то перепевы.

Борис Николаевич говорил: «Близких мне людей я держу у сердца». Его ученик, который отказался от него, стал о нём очень неуважительно говорить. И Борис Николаевич сказал страшную вещь: «Я перестал держать его у своего сердца». И всё. Он его не осуждал, он перестал держать его у своего сердца, и тот остался сам по себе. Это страшно для будущего, хотя он этого мог и не заметить в своём величии. Он очень возвеличил себя.

* * *

Вот и идёшь по этой светлой дорожке в его Луче. И когда идёшь в Луче, или в Токе, тёмные, конечно, частично вредят, но сокрушить они не могут. Но если человек сказал: «Я сам светоч, я сам луч, я сам по себе», — что из этого может получиться? Результат, может быть, далеко не сразу скажется, так же, как не сразу сказываются и результаты следования [за Учителем]. Это же постепенный процесс. И я этот процесс прохожу без конца, и если какие-то результаты есть, то это результаты этого процесса, той части пути, которая пройдена. Ведь он будет идти бесконечно.

* * *

Сон о Борисе Николаевиче. Я стояла рядом с ним — и приходилась ему по колено, а он выглядел как многоэтажный дом. И всё-таки он стоял на земле, и я стояла на земле. Высший Иерарх не стоял бы уже на земле, видимо. А он всё-таки стоял, но высота его была со мной несоизмерима. Я ему по колено, представляете эту картину? То есть какое-то соотношение должно быть. Иногда оно бывает видимо или показано во сне, иногда не видимо, но тем не менее оно всё-таки существует.

* * *

Была ли переписка у Б.Н.Абрамова с Н.К.Рерихом?

Да, переписка была интенсивная, с Николаем Константиновичем и Еленой Ивановной, всё время. Он просил меня заглядывать в почтовый ящик, говорил: «Вынимайте всё». Однажды, когда я к нему шла, вынула письмо Елены Ивановны из Калимпонга, подержала в руках... Он нам давал читать отрывки.

Он рассказывал, что, когда Николай Константинович приехал в Харбин и остановился на житьё у брата, а дом брата был как раз напротив, через довольно узкую улицу, Абрамовы в своей квартире чувствовали такую радость, что им хотелось петь «Христос воскресе», как в светлую Пасху. Оттуда через улицу шёл такой Свет, что они ходили окрылённые оба и им хотелось петь пасхальные песнопения. Вот такая радость шла от Гуру. Уж е с самого приезда Николая Константиновича Борис Николаевич почувствовал это и сразу к нему пошёл, и был принят тут же. Как спокойно говорил и держался Николай Константинович, ни одного лишнего жеста, казалось, что он даже неподвижен. Он говорил очень ровно, очень спокойным голосом, в определённом темпе, без особых интонаций.

* * *

Я перечислю, чем я многократно обязана Борису Николаевичу:

– благоприятными обстоятельствами жизни;

– лечением болезней;

– воспитанием характера;

– расширением сознания. Я ведь начала читать сначала без него. Мне принесли книгу, я стала читать и сказала: «Это моя книга». Но когда я стала заниматься у Бориса Николаевича и получать ответы на вопросы — это колоссально расширило сознание;

– ценными советами и предупреждениями. Советы были как житейские, так и, в основном, духовные и предупреждения против различных опасностей и в жизни, и в духовной сфере, потому что там тоже много опасностей;

– получением знаний;

– получением ценных пособий. Я от него получила некоторые книги (потом я их доставала, но вначале он давал), он давал Письма Е.И.Рерих — мы делали конспекты;

– защитой;

– помощью;

– непрестанной заботой. Вот этим я многократно обязана и бесконечно признательна, потому что без этого можно было и не устоять. Тут, в Новосибирске, я осталась в полном одиночестве, и была только переписка с ним. У меня много его писем, там он тоже кое-что выписывал из Записей, это у меня ещё не обработано. Я берегу эти письма. Каждое письмо от него — это был великий праздник. Я уже приблизительно знала, когда получу, и всё бегала, смотрела в почтовый ящик — не пришло ли от него долгожданное письмо?

1992–1994

Продолжение следует

---

* Имеются в виду те, кто впоследствии стали учениками Б.Н.Абрамова (примеч. ред.).
* * Речь идёт о Н.А.Зубчинском (Уранове) (примеч. ред.).

Рассказать о статье друзьям:

Работа СибРО ведётся на благотворительные пожертвования. Пожалуйста, поддержите нас любым вкладом: